Суровая путина - Страница 10

В записке значилось:

«Ваша благородия, господин атаман Кирсан Савельич, посылают к тебе мои ватажники конного с подарком от себе. А ты полицию не выставляй, бо Шарап с рыбой будет к бережку приставать, чтоб не зацопали. С пихрой же дело слажено, а с тобой ишо поквитаемся».

— Ну и прасол… Ну и щучий глаз, — хихикал атаман, дочитывая записку.

Это была вторая удача Хрисанфа Савельичм, смягчившая его настолько, что на утро, узнав о побеге Аниськи, он только затопал на полицейских ногами, пообещал ополоумевшего от страха сидельца засадить в кутузку и наказал самому заделать сломанную решетку.

На этом и иссяк атаманский гнев.

Только после, спустя день, беседуя с заседателем, атаман упомянул об Аниське, как опасном иногороднем, за которым нужно зорко следить.

Об этом не забыл написать Хрисанф Савельич и станичному атаману.

С начала весенней путины Егор Карнаухов почти не ночевал дома. Назябшись на тоне, он влезал в каюк под продранный парус и засыпал мгновенно, словно нырял в прорубь. Но, когда случалось ночевать дома, Егор часто среди ночи просыпался, глядя в закоптелый потолок хаты, прислушиваясь к сонному дыханию жены и сына, задумывался о нелегкой своей доле.

Бесконечная нитка мыслей тянулась издалека, от самых истоков отцовой жизни. Выходило так, что Алексей Карнаухов оставил ее, запутанную, сыну, и вот Егору пришлось ее распутывать…

Как и при жизни отца, трудно давался хлеб. Но тогда Егор был моложе, сильнее, смелее брался за жизнь, даже хату сумел выстроить и купить корову, а теперь чаще слабели мускулы, труднее становилось доставать все нужное для семьи. Нужда подкрадывалась незаметно и неотвратимо.

Рассыхался, разваливался каюк, сгнивала снасть — нужно было готовить новую, а денег на покупку ее не было. Все рискованнее стало заезжать за запретные вешки… И уйти от речки, от рыбы некуда было. Землю иногородним казачье общество не давало. Таких, как Егор, не пускали даже на сходы, а зажиревшие арендаторы казачьей земли умели разговаривать только с богатыми.

Егору оставалось одно — рыба…

Все чаще приходилось снаряжать каюк на риск, на лов в заповеднике…

…Медленно и тяжело надвигались с моря, низко нависая над займищем, тучи. Душная, безветренная ночь облегла хутор. В прасольском саду исступленно высвистывали соловьи; в чакане, у рыбацких дворов, гремел лягушиный хор. Сладкий аромат зацветающего в прасольском палисаднике жасмина, сливаясь с густым, сильным запахом луговых трав, растекался по берегу.

Стараясь не шуметь, Аниська Карнаухов укладывал в каюк сеть. В приготовлениях к отъезду на запретный лов он чувствовал себя главным и после отца вожаком. Не по-товарищески грубо торопил медлительного Ваську, солидно и деловито вникал во все мелочи.

Егор и Илья делали все молча быстро. Только Панфил бестолково суетился, нервно зевал, все время беспокоясь о том, не загружен ли нос каюка. Это беспокойство было излишним, — спасть лежала на корме, — но Панфил в несчетный раз подходил к Аниське, предупреждал:

— Ребята, на носу чтобы ничего не было. Боже вас упаси!

— Ладно, Панфил Степаныч, сами знаем, — ворчал Аниська.

На берегу, пыхая цыгаркой и пряча огонь в кулак, стоял Андрей Семенцов. Иногда красноватый огонек разгорался у самого его рта, озаряя черные подстриженные усы, острый кончик маленького, выгнутого клювом носа.

Перед тем как отчаливать, к нему подошел Егор и тихо сказал:

— Гляди же, Андрей Митрич, у раскопок сторожи. Навостри уши. Прибиваться к тебе будем.

— Нашли в чем сумлеваться, братцы, — просипел Семенцов… Я бы с вашей рыбой прямо к заводам прибивался. Тут похлеще вашего наступление будет.

— А мы, может, побольше Шарапа гребанем, даром, что с каюком, — обиженно кинул Егор. — Ты, Митрич, не гордись Шарапом, своим.

Сняв шапку, Егор встал посреди каюка. Все притихли.

— Господи, благослови, — просто и внятно проговорил он и, скупо перекрестившись на восток, скомандовал: — Берись, ребята. В добрый час.

— Лексеич! — негромко позвал с берега Семенцов. — За свечками добре следи. Не промахнись.

Илья, пыхтя, оттолкнулся веслом от берега. Панфил и Васька гребли дружно. Аниська стоял у прилаженного свернутого паруса, тихонько пробовал на оттяжку подъемную веревку. Быстро отдалялся берег, тускнела, заволакиваясь сумраком, белостенная родная хата. Жасминный, сгустившийся над рекой, запах невнятно беспокоил Аниську, напоминая о какой-то незнакомой и далекой жизни…

— К берегу держи! — хриплым полушопотом командовал Егор. Каюк неслышно скользил, под прикрытием камышей огибая мыс. Мягко окунались в воду весла, тихонько, без скрипа, шипя на смазанных салом уключинах. Роняя невидимые в темноте, жалобно булькающие капли, весла взметывались, как руки опытного пловца.

Посредине каюка, присев на корточки, нацеливаясь биноклем в неясную, тонувшую в сумраке даль реки, сидел Егор.

За пять минут домчали до ерика Нижегородки, подведя каюк к камышовым зарослям, остановились для передышки.

Егор вытянулся, тихонько характерно цыкнув. Все пригнулись, затаив дыхание, слушали. Держась за рею, Аниська вглядывался в серую выпуклость реки, ища на ней подозрительные точки. В глазах маячили зыбкие круги, от напряжения стучала в висках кровь. Иногда казалось, — совсем близко трещал под чьей-то тяжестью камыш, звенели призрачные голоса. Тело Аниськи напружинивалось, как для прыжка, пальцы до ломоты впивались в тугую и холодную скатку паруса.

Но отливала от головы взбаламученная предчувствием опасности кровь, снова звуки становились ясными и понятными.

Аниська спокойно смотрел на желтые далекие огни хутора, на обложенное тучами небо и, забыв об опасности, задумывался о чем-нибудь веселом, беззаботном.

— Гребь! — снова шопотом скомандовал Егор.

Рыбаки громко вздохнули, снова взялись за весла.

— Эх, попасть бы до зари, — сказал Егор и, радуясь пустынности затона, тихо добавил: — Хотя-бы верховой ветерок подул…

Илья сдержанно отозвался с кормы:

— Пусть лучше низовочка дунет, когда управимся, тогда и парусок распустим.

Вдруг как-то особенно часто и тревожно зашлепала о стенки каюка речная зыбь: проезжали коловерть, где сталкивались течения двух рукавов Нижнедонья — Нижегородки и Широкого.

Вот распахнулось в ночной мгле Широкое, за ним невиданное встало море, отдаленно пошумливая и дыша сырой освежающей прохладой. Громче, суетливее застучала за бортом волна, хотя в воздухе было попрежнему тихо: детской зыбкой закачался обиваемый течением каюк. Гребцы, стараясь не шуметь, выравнивали его, держались берега.

Аниська глядел теперь в одну точку — туда, где за мысом, на плоской градине, притаилась бревенчатая хата кордонников.

«Что-то поделывают теперь пихрецы. Небось, бартыжают где-нибудь по Дону, а либо гуляют по станицам», — подумал Аниська и не зная чему улыбнулся…

Егор попрежнему напряженно шарил биноклем. Каюк несся рывками, гребцы обливались потом.

— Нажми! Гребь!

— Держи право!

— Плавней! — внятно командовал Егор.

— Стоп!

Каюк закачался на место. Гребни дышали, как загнанные кони.

— Может, в морс подадимся? — вкрадчиво предложил Илья.

Егор встал, выпрямился.

— Хватит. Подгребайте до того колена и почнем.

Обогнув мыс, остановились у высокой камышовой чащи. Немного поодаль камыши раздвигались болотистой чахлой впадиной, за ней, до самых морских песков, тянулся плоский, поросший осокой, луг.

Аниська пригнулся и на лугу, на фоне ночного пасмурного неба, увидел далекий и смутный силуэт креста.

— Глянь-ка, Вася, крест, — как бы изумляясь, прошептал он, хотя и видел крест не раз.

И все: Панфил, Илья, Васька и Егор — с минуту смотрели на крест.

Это был простой рельсовый крест, наполовину вросший в землю и поставленный неведомо кем.

Этот страшный знак напоминал о том, что заманчивые, рыбообильные заповедные воды зорко и неустанно охраняются царскими досмотрщиками.