Suora Scolastica - Страница 8
Чувствуя себя глубоко несчастным из-за необычайной любви, овладевшей его сердцем, он осмелился написать своей возлюбленной, что столь холодная беседа на бумаге уже не доставляет ему радости. Он должен побеседовать с ней лично и тут же получить ответ на множество вопросов. Он предложил своей возлюбленной, что придет в сопровождении Беппо в монастырский сад под окно ее кельи.
После долгих уговоров Розалинда смягчилась: Дженнарино был допущен в сад.
Эти свидания таили в себе столько прелести для влюбленных, что повторялись гораздо чаще, чем то позволяло благоразумие. Вскоре присутствие старого Беппо показалось излишним; теперь он оставлял садовую калитку открытой, и Дженнарино, уходя, запирал ее за собой.
Согласно обычаю, установленному самим св. Бенедиктом в те смутные времена, когда всем приходилось быть настороже, монахини, направляясь в три часа утра на клирос к заутрене, должны были обойти дозором монастырские дворы и сады. Вот как этот обычай соблюдался в монастыре Сан-Петито: благородные монахини, конечно, не вставали в три часа утра, а нанимали бедных девушек, которые выстаивали вместо них заутреню; тем временем отпиралась дверь расположенного в саду домика, где жили три старых солдата, которым перевалило за семьдесят лет. Им полагалось в полном вооружении расхаживать по саду, куда они выпускали несколько больших псов, весь день сидевших на цепи.
Обычно посещения Дженнарино протекали весьма спокойно; но в одну прекрасную ночь собаки подняли такой лай, что весь монастырь проснулся. Солдаты, которые снова улеглись после того, как они спустили псов, поспешно прибежали, чтобы доказать, что они находятся там, где им надлежит быть, и несколько раз выстрелили. Аббатиса испугалась, как бы герцогство не ускользнуло от ее родных.
Виновником этого переполоха был Дженнарино, увлекшийся беседой под окном Розалинды; ему стоило немалого труда скрыться, но так как разъяренные псы гнались за ним по пятам, он не успел запереть калитку, и на следующий день аббатиса Анджела Кустоде пришла в сильнейшее негодование, узнав, что монастырские собаки обежали все аренельские рощи и даже часть плоскогорья Вомеро. Ей было ясно, что в ту минуту, когда псы так громко лаяли, садовая калитка была отворена.
Оберегая честь монастыря, аббатиса объявила, что по нерадивости старых сторожей в сад забрались воры; она прогнала сторожей и назначила на их место новых, что было причиной немалых волнений в монастыре, ибо многие монахини жаловались на эту тираническую меру.
Сад вовсе не был безлюден ночью; но все ограничивались тем, что проходили по нему, не задерживаясь ни на минуту; один дон Дженнарино, слишком влюбленный, чтобы попросить у своей возлюбленной позволения войти к ней в келью, чуть было не погубил все любовные связи в монастыре. На следующее же утро он переслал Розалинде длинное письмо, умоляя о разрешении войти к ней, но добился желаемого только после того, как Розалинда придумала способ смягчить укоры своей совести.
Как мы уже говорили, ее келья, подобно кельям всех княжеских дочерей, предназначенных стать благородными монахинями первого разряда, состояла из трех комнат. Последняя из них, в которую никогда не входили, отделялась от кладовой для белья только простой дощатой перегородкой. Дженнарино удалось оторвать одну из досок, имевшую в ширину около фута; почти каждую ночь, проникнув через сад в монастырь, он просовывал голову в это подобие окошечка и вел со своей возлюбленной длинные беседы.
Это счастье длилось довольно долго, и Дженнарино уже стал домогаться других, более значительных милостей, как вдруг две монахини, уже немолодые и тоже впускавшие к себе из сада своих любовников, пленились приятной внешностью молодого маркиза и решили отбить его у какой-то ничтожной послушницы. Эти дамы завели разговор с Дженнарино и, желая придать беседе пристойный вид, начали с того, что стали упрекать Дженнарино за его обыкновение входить в сад и нарушать неприкосновенность затворничества женского монастыря.
Как только Дженнарино понял их желание ему понравиться, он заявил им, что предается любви не во искупление грехов, а ради удовольствия, и потому просит их не вмешиваться в его дела.
Этот невежливый ответ, которого в наше время не позволили бы себе при подобных обстоятельствах, привел обеих стареющих монахинь в такую ярость, что, несмотря на неурочное время — было около двух часов ночи, — они, не задумываясь, пошли и разбудили аббатису.
К счастью для молодого маркиза, монахини-доносчицы его не узнали. Аббатиса была его двоюродной бабкой, младшей сестрой его деда; но она страстно мечтала о славе и преуспеянии своего рода и, зная, что молодой король Карлос III — человек мужественный и строгий поборник порядка, способна была бы донести государю об опасных проделках Дженнарино, которого, вероятно, послали бы на службу в Испанию или, по меньшей мере, в Сицилию.
Монахиням стоило большого труда получить доступ к аббатисе и разбудить ее; но как только эта набожная и ревностная особа поняла, о каком ужасном преступлении идет речь, она кинулась в келью сестры Схоластики.
Дженнарино ничего не сказал своей возлюбленной о встрече с двумя монахинями и был занят спокойной беседой с нею в комнате, примыкающей к кладовой для белья, как вдруг Схоластика и он услышали, что дверь ее спальни с треском распахнулась.
Влюбленных освещало только сияние звезд; внезапно их глаза ослепил резкий свет восьми или десяти ярко горевших ламп, которые несли следом за аббатисой.
Дженнарино знал, как и все жители Неаполя, каким величайшим опасностям подвергается монахиня или простая послушница, уличенная в том, что она принимала мужчину в небольшом помещении, называемом ее кельей. Он, не задумываясь, выпрыгнул в сад через очень высоко расположенное окно кладовой.
Преступление было очевидно. Схоластика ничего не говорила в свое оправдание; аббатиса Анджела Кустоде тотчас же допросила ее. Высокая сорокалетняя дева, худая и бледная, происходившая из самой именитой знати Неаполитанского королевства, аббатиса обладала всеми нравственными качествами, которых требовало подобное положение. Ей было в полной мере свойственно мужество, необходимое для того, чтобы принудить к строгому соблюдению устава, особенно с тех пор, как молодой король, разгадавший секрет своего звания самодержца, во всеуслышание объявил, что он во всем требует подчинения закону, и притом самого неукоснительного; в довершение всего аббатиса Анджела Кустоде принадлежала к роду Кастро Пиньяно, враждовавшему с родом князя де Биссиньяно еще с тех времен, когда правил герцог Анжуйский, брат Людовика Святого.
Застигнутая врасплох среди ночи всеми этими людьми, ослепленная обилием света в то мгновение, когда она разговаривала в своей комнате с молодым человеком, бедная Схоластика закрыла лицо руками; она испытывала такое жгучее чувство стыда, что не смогла даже в эту первую, решающую для нее минуту указать на обстоятельства, весьма для нее благоприятные. Немногие слова, произнесенные ею, были совсем не в ее пользу; она дважды повторила:
— Но этот молодой человек — мой супруг!
Эти слова, заставлявшие предположить то, чего не было на деле, очень обрадовали двух монахинь-доносчиц, и не кто другой, как аббатиса, из чувства справедливости обратила внимание всех собравшихся на то, что, судя по расположению комнат, окаянный распутник, дерзнувший посягнуть на неприкосновенность монастырского затворничества, во всяком случае не находился в той же комнате, что и заблудшая послушница. Он проник только в одну из кладовых для белья, отодрав доску деревянной перегородки, отделявшей эту кладовую от комнаты послушницы Схоластики. Несомненно, он разговаривал с нею, но не входил к ней, поскольку в ту минуту, когда его застигли врасплох и все вошли в помещение, где находилась Схоластика, они увидели распутника в кладовой для белья, откуда он и убежал.
Бедная Схоластика до такой степени пала духом, что безропотно позволила отвести себя в тюрьму, расположенную почти целиком под землею и принадлежавшую к in pace[9] благородного монастыря; этот in pace был выдолблен в довольно мягкой скале, на которой возвышается в наше время великолепное здание Студи. В тюрьму эту полагалось заключать только осужденных или застигнутых на месте ужасного преступления монахинь и послушниц. Об этом гласила надпись, высеченная над входом в темницу. Но с послушницей Схоластикой дело обстояло совсем иначе. Совершаемое беззаконие не ускользнуло от внимания аббатисы, но все полагали, что король любит строгость, а аббатиса мечтала о герцогстве для своего рода. По ее мнению, она сделала достаточно в пользу молодой девушки, обратив общее внимание на то, что Схоластика отнюдь не принимала в своей комнате гнусного распутника, пытавшегося обесчестить благородный монастырь.