Сумерки божков - Страница 99
— Сударыня, прошу извинить мою нескромную назойливость, но если сходство меня не обманывет, я имею счастие видеть госпожу Лагобер?
Голос был приятный, молодой купеческий басок, с тою мычащею хрипцою, по которой коренного уроженца Замоскворечья и питомца Городских рядов можно узнать среди тысячи пришлых москвичей, как бы искусно они ни акали и ни пели словами врастяжку. Надежда Филаретовна рассматривала господина с хладнокровием, будто выбирая товар в магазине. А господин в своем чуть согнутом поклоне, с руками на столе стоял тоже, будто собирался кусок кашемира дорогого размахнуть по прилавку перед хорошею покупательницею.
— Вы меня знаете?
Молодой человек принял вопрос за приглашение подойти, и теперь изгибался корпусом и опирался перстами уже у стола Надежды Филаретовны.
— Помилуйте. Как же не знать-с? Постоянный ваш слушатель и поклонник. И в Ване, и в Зибеле. [387] Великое удовольствие изволите доставлять…
Усы у него были яркие — широко выпуклые, рыжие; рот — яркий, с веселою белизною здоровенных, еще крестьянских, не успевших выродиться в купеческом поколении, зубов. Круглоголовый, круглоглазый, рослый, уже тучный и плотный, он похож был на какого-то двуногого бычка, необыкновенно веселого и самодовольного, что вот как его ни поверни: на племя ли, на мясо ли, а он — молодая скотинка хоть куда: первый сорт и препородистая.
— Да, я — Лагобер… А вы?
— Потомственный почетный гражданин Амплий Кузьмин, сын Шерстяков… Ежели отсюдова через бульвар повернуть налево, то на углу Мерзляковского переулка будет наш галантерейный магазин… в окружности здешней довольно даже известен. Разрешите присесть?..
Дней десять спустя в листках московской уличной прессы появилось красивое сообщение:
Наши артистические нравы. Вчера, в 11 час. ночи, в известном трактире-вертепе подмосковного села Всесвятского, имела место чудовищная драка, учиненная небезызвестным в Белокаменной молодым коммерсантом, потомственным почетным гражданином А.К.Ш. и легковым извозчиком, бляха № 666, «лихачом» Артемоном Панкратовым. Оба получили довольно серьезные поранения битым стеклом и обломками мебели. Драка возникла в результате семидневного непробудного пьянства и на почве взаимной ревности обоих мужчин к некой г-же Л., «подруге» г. Ш. в его бесшабашном загуле. Со стыдом приходится добавить, что упомянутая г-жа Л. очень знакома публике одной из наших летних сцен как довольно талантливая исполнительница нескольких оперных партий.
Берлога получил телеграмму, письмо, вырезку газетную… Света не взвидел. Бросил успех, сезон, контракт. Примчался в Москву и — Наны не нашел! Как в воду канула… Единственным памятником ее безумного взрыва достался Берлоге перепуганный, полуопившийся, тяжко избитый, чуть не полоумный, почти с суеверным ужасом, но все-таки влюбленно о Нане вспоминающий, горемычный купчик Шерстяков, который с нею в одну неделю пропил тринадцать тысяч рублей и от которого она сбежала, выпрыгнув из коляски в темную, осеннюю, беззвездную ночь, среди трущобного Ходынского поля…
— Я умолял ее, — плакался злополучный бычок, — я говорил: «Надина! Вы для меня как божество, и все мое состояние — ваше!.. И если ваш супруг согласится дать вам развод, то я хоть сейчас готов увенчать возникшие наши отношения законным браком». А она мне на это — без всякого неглиже: «Поди ты к черту! На что мне тебя? Телят, что ли, родить?..» Ну тут мы, обыкновенно, подрались…
Лишь несколько недель спустя московская полиция уведомила Берлогу, что Надежда Филаретовна нашлась в одном из захолустных приволжских городков. Она жила по чужому паспорту и в кабале у какого-то странствующего шулера, который торговал ею по пароходам осенней навигации. Вырвали несчастную из когтей негодяя. Супруги увиделись.
— Пожалуйста, — было первым словом Наны, — не будем объясняться о том, что было. Все добродетельные слова я сама знаю, предположи, что они все сказаны, и баста: не надо их повторять. Зачем ты нашел меня? Оставь. Не стоит. Я знаю свой путь.
— Нана, ты психически больная! Я не могу больше рисковать ни твоею судьбою, ни своим именем…
— Моя судьба — моя собственность, никому не позволю ею распоряжаться. А твое имя — ты сам компрометировал, разыскивая меня, — я жила по чужому паспорту, никто не подозревал, что я — твоя жена.
— Нана! да любили же мы когда-то друг друга?
Она улыбалась ясными, похожими на вымытое небо глазами.
— Ну, что там… Лучше расскажи, какие партии ты будешь петь в Ла Скала? Ведь я читала в газетах: ты уже в Ла Скала приглашен?.. Молодчина, Андрюша! Знай наших! Вот так-то! Иди вверх! иди!
Берлоге все-таки удалось убедить жену, чтобы выдержала курс лечения в знаменитой петербургской лечебнице для нервнобольных. Надежда Филаретовна пробыла в ней одиннадцать дней, а на двенадцатый удавилась на корсетном шнурке, привязав его к дверной ручке. Случайно зашедшая сиделка не дала ей умереть. Директор заведения отказался держать Надежду Филаретовну.
— Не понимаю, — говорила она мужу, — почему ты думаешь, будто человеку находиться в сумасшедшем доме лучше, чем в кафешантане или кабаке?
— Нана! Ты совершенно исказила себя. Где твой стыд?
— Милый Андрюша! Я возвратила тебе твой долг, — значит, и стыд мой тебя не касается…
— Нана! Что же мне с тобой делать? Куда мне девать тебя?
Каменное лицо ее наконец дрогнуло, выразив жестокое страдание, голубые глаза помутились, и в белках протянулись красные жилки.
— Лучше всего, выведи в поле и убей, как собаку!..
Лечили Нану еще в двух невропатологических институтах— специальном, противоалкоголическом, в Финляндии, и заграничном, германском, после которого, говорят, уже идти некуда: наука сказала свое последнее слово, бросает карты и говорит «пас». В финляндском санатории Надежда Филаретовна во время прогулки бросилась со скалы в море, и жизнь ей спас лишь дико счастливый случай, что упала она не на дно, а в рыболовную сеть, откуда рыбаки сейчас же и подхватили ее в лодку. А репутацию заграничной лечебницы она жестоко осрамила, ухитрившись, вопреки строжайшему, всемирными рекламами прославленному присмотру, пьянствовать не только сама, но еще и споить с круга свою надзирательницу… И опять в газеты попала.
— Я больше не пойду в эти тюрьмы твои, — сказала она Берлоге при свидании. — Оставь меня жить, как я хочу.
— Хочешь?
— Ну, — как могу. Стены меня давят. Это — гроба.
— Нана, да не в праве же я допускать, чтобы ты по кабакам шаталась с трактирными девками вровень.
Голубые глаза мутнели.
— Если ты даешь мне на выбор — сидеть в сумасшедшем доме или быть трактирною девкою, то я выбираю — девку…
— Я тебе не о сумасшедшем доме говорю, но необходимо лечение.
Она улыбалась сурово и язвительно.
— Да, в настоящий сумасшедший дом меня никак нельзя посадить. Я умная.
— Никто и не собирается.
— Да. Никак нельзя. Сто комиссий свидетельствовать меня созови, все — невроз найдут, а здравого ума и твердой памяти — шалишь! — отрицать не посмеют…
Карьера, все более успешная и блестящая, мотала Берлогу по всей Европе. Сегодня он пел в Петербурге, через неделю в Брюсселе, там — в Одессе, там — в Лондоне или Мадриде. Скитаясь, он оставлял жену под верными опеками, купленными за большие деньги, на дружеских попечениях, обусловленных истинным и испытанным личным расположением искренно привязанных к великому артисту, уважающих людей. И тем не менее все эти оберегания разрешались скандалами, после которых из жизни Берлоги вычеркивалось несколько прежде хороших отношений, и — то один, то другой приятель терял способность смотреть ему при встрече прямо в глаза. Чем старше становилась Нана, тем чаще повторялись ее загулы, тем грубее были припадки алкоголизма, тем наглее пьяные поиски и выборы случайных любовников. Кого только не было! С кем только ее не ловили! Какие-то гимназисты, певчие, околоточный, псаломщик, актеры на выходах, оценщик из ломбарда… Возникали шантажные истории, ревнивые скандалы, бывали жестокие драки и побои, не раз всплывала пугалом угроза желтого билета.