Сумерки божков - Страница 8
Берлога. О черт!.. Извини, пожалуйста… Вечно оскандалюсь!
Pахе. За двенадцать лет дети вырастают, а родители стареют. Наше дело выросло, а мы постарели. И… и никто не любит, чтобы другой человек говорил ему, что он уже есть старый. Тем более женщина, артистка. И — какой артистка!
Берлога. Ты, Мориц, приписываешь мне странные мысли. Как будто я хочу унизить Елену!.. Я уважаю и люблю ее не меньше, чем ты сам, поверь мне. И то что ты говоришь о старости, для меня звучит дико, — какою-то скверною новостью… Конечно, может быть… воды утекло много!.. Вон и у меня тоже действительно по вискам серебряные нитки пошли…
Pахе. Никогда не следует класть зажженная спичка в свой карман. От этого твой пиджак получает дырку.
Берлога. Действительно, получает…. даже уже получил… Жаль: пиджак новый… Материя английская, дорогая, хорошая…
Pахе. Я удивляюсь, как ти еще ни разу не устроил себе пожар?
Берлога. Я, брат, и сам удивляюсь… Должно быть, у нашего брата, разинь, есть свой бог, который нас бережет. Но — к черту!.. Ты говоришь: старость!.. Старость!.. Брр… как звучит скверно!.. Старость!.. Но я не замечаю! Представь себе, я не замечаю!
Pахе. О, ти имеешь один свой великий талент на сцена, но никакой для жизнь. Ти никогда ничего не замечаешь вокруг себя, потому что ти есть отвлеченний. Ти думаешь толко на твой собственный звук, ти мечтаешь только на твой тип для твоя роль, ти не видишь и не слышишь, как живем рядом с тобою мы, другие люди, deine Kameraden [49] Это очень счастливо fur die Art [50]. и очень несчастно на твой жизнь, на твоя дом… und fur uns andere auch! [51]
Берлога. Нотация, Мориц?
Pахе. Андрей! Будем… Oh, Teufel! [52]' когда я волноваюсь, я должен терять всякая память на русский язык. Будем… н-ню, как это по-русску? — conséquent? [53]
Берлога. Последовательны.
Pахе. Du hast Recht [54]. Последоваем, Андрей. Ти находишь себя правым сказать Елене Сергеевне, что она не годна петь оперу Нордмана. Gut [55]. Я нахожу себя правым сказать тебе, что это не товарищеский.
Берлога. Мориц! Я не узнаю тебя!
Pахе. Не товарищеский!
Берлога. Хорошо, Мориц. Хорошо. Будем conséquent. Хорошо. Так вот — ежели так — я, артист Андрей Берлога, заявляю тебе, как своему директору и капельмейстеру, что на будущей неделе я намерен петь Лоэнгрина… Согласны вы, саго maestro? [56]
Pахе. Oh! Nach Ihrem Willen! [57] Только — ohne [58] музик. Лоэнгрин есть один тенор, а ти есть один баритон.
Берлога. А я, maestro, все-таки вот возьму да и спою?
Pахе. Oh! Nach Jhrem Willen! Только — ohne музик. Потому что я буду клал моя палочка, надевал моя цилиндр и уходил mit ganzem Orchester [59] играть полька для шелопаев на бульвар.
Берлога. Нахожу тебя совершенно правым и — восхищаюсь вашим гражданским мужеством, mein Herr! Остается удивляться, что ты рассуждаешь иначе, когда твоя жена берет на себя партию в опере Нордмана!
Pахе. Oh! Meine Frau! Lass mich in Ruh’ mit meiner Frau! [60]' Это меня уколяет. В искусство нет madame Рахе, meine ehrliche Frau [61]. Есть Елена Сергеевна Савицкая, первый lyrisches сопран в России, — может быть, im ganzen Europa [62], может быть, на весь земной шар.
Берлога. Так лирическое же сопрано, Мориц! Лирическое! А разве для этой Маргариты Трентской лирическое нужно? Смешно!
Рахе. Она имеет свое право. Оставляй судить публикум. Не твое дело. Она имеет свое право.
Берлога. Такое же, как я на Лоэнгрина!
Рахе. Nein, nein [63]. Ти не имеешь свое право петь тенор, когда ти есть баритон, а Елена Сергеевна имеет свое право петь сопран, ибо она есть сопран. Оставляй судить публикум!
Берлога. Это уж пошла немецкая юриспруденция!
Pахе. Оглядаясь назад, я могу сказать тебе на одно ухо, что также нахожу Елена Сергеевна слабою. Aber was darf ich? [64] Во-первых, она сама выбрала себе свою партию.
Берлога. Мало ли что человек может сам себе выбрать! Личная прихоть должна молчать, когда говорят интересы искусства.
Pахе. Во-вторых, она имеет на партию законное право, ибо сопран есть сопран.
Берлога. А немец есть немец!
Pахе. В-третьих, сам компонист доволен.
Берлога. Нашел доказательство! Мальчишка ставит свою первую оперу и так счастлив, что для него у нас в театре уж и теней не осталось, — сплошной свет: все прекрасно и восхитительно. Он смотрит на нас, как на полубогов, снизу вверх и даже не подозревает еще, что истинный-то бог живых вдохновений именно в нем сидит, его грудью дышит. Ты посмотри на него в театре: он весь восторг и благоговение, — полное отсутствие критики. Только конфузится, улыбается всем направо и налево от полноты чувств и радостно созерцает. Машенька Юлович не остережется, всем своим голосищем в соседний тон ляпнет, — он лишь изумленно брови свои золотые поднимет: что это богиня-то как будто хватила из другой оперы? А замечание сделать — ни-ни! С богами, мол, имею дело, — боги лучше знают, что и как надо. Нет, ты на Нордмана не ссылайся. Хороши были бы мы, если бы предоставили Нордману судьбу его оперы? Вдохновенный мальчик создал нам богатейший материал, — и довольно с него: дальше — наше дело!
Pахе. Для меня в искусство нет мальчик. Нет годы, нет мальчик. Есть опер, есть компонист. Кто может написать из своя голова большая опер, тот уже не есть мальчик. Herr Нордман написал eine wunderschöne Oper [65], — я имею трактовать его как компонист.
Берлога. У! Сухарь! Человек в футляре! Форма застуженная!
Pахе. Можешь auch [66] прибавить deine [67] любимая «колбаса»: я на тебя не обижайный… Und das vierte, und letzte… [68]'
Берлога. Ах, еще есть и letzte?
Pахе. Если бы Елена Сергеевна даже отказалась и возвратила партию, мы не имеем певица ее заменять. На кого ти можешь предложить Маргарита Трентская? На Матвеева? На твоя Настя? Lächerlich! [69]
Берлога. Вот еще великое несчастье нашего дела, Мориц. Двенадцать лет ему минуло, а работаем-то по-прежнему все мы, да мы — одни, те самые, которые положили начало… Леля, ты, я, Кереметев, Мешканов, Поджио, Маша Юлович, Саня Светлицкая, Ромка Фюрст. Я сейчас, как поднимался по лестнице, афишу «Фауста» видел[70]. Ведь это же ужас! Как только еще публика к нам ходит? Пустыня! Бездарности с трубными голосами, крохотные комнатные дарованьица без голосов. Нам нет смены, мы в рамках, у нас нет выбора.
Pахе. Артистические, как по-русску? — Gestirne? [71] — не рождаются каждый день.
Берлога. Нет, Мориц. К нам приходили талантливые силы. Я могу напомнить тебе много имен. Но — приходили, не получали работы, уставали быть школьниками, скучали и уходили… Мы не умели, мы не хотели их удержать.
Pахе. Lieber [72] Андрюша, что же мы можем делать с публикум? Он не хочет другой баритон, как ты, другой сопран, как Елена Сергеевна. Большие деревья убивают своей тенью молодой… м-м-м… Gebüsch… [73] кустаркин! Я люблю искусство и желаю ему идти immer [74] вперед, но мы не можем снимать с себя свои штаны, чтобы обращать unser Opernhaus в ein Conservatorium…’ Und du auch…[75] Ти тоже есть весьма виноватий.
Берлога. Я?! Ново!
Pахе. Ти — наше солнце, ти — наш любовь, ти — наше… сукр… сукр… Teufel!..[76] наше сокровищнице. Ти вистроил весь наш репертуар. Ти — душа дела. Теперь припоминай себе немножко, пожалуйста, was fur eine [77] морда ти показал мне всякий раз, когда я давал тебе другая примадонна, а не Елена Сергеевна?