Сумерки божков - Страница 5

— Хо-хо-хо-хо! Убоялся бездны премудрости! Так-таки и не стали?

— Так, знаете, и не стал.

— Да ведь драли, поди?

— Нет, — с веселым конфузом сознался молодой человек, — хотели драть, но, знаете, не успели: я тогда за границу убежал…

— За гра-ни-цу?!

— Да, знаете, — в Галицию, где Карпаты… местечко Закопане… еще озеро там знаменитое…

— Это вы тринадцати-то лет?

— Нет, мне уж близко четырнадцати было… Да ведь я, знаете, пешком, — словно извинился композитор.

— Уж полагаю, что не в карете… хо-хо-хо-хо!.. осмелюсь, однако, осведомиться, достоуважаемый сэр: за каким, собственно, выражаясь вежливо, чертом угораздило вас попасть на это самое Закопане?

Нордман радостно просиял и сделался совсем похож на ребенка.

— Знаете, это ужасно глупо, хотя… ужасно было хорошо!.. Я, знаете, тогда прочитал один роман… «Борьба за правду»… Эмиля Францоза сочинение, знаете…^[27]

— Не читал!

— Это, знаете, о том, как один мужик, гуцул, — Тарасом звали, — не мог найти справедливости ни у пана, ни у начальства, ни у суда, ни, знаете, у самого императора в Вене… ну и, знаете, сделался разбойником в Карпатах, чтобы водворить в своей земле справедливость… Наивно, конечно, знаете, но ужасно, ужасно хорошо… Я именно к нему и ушел, к Тарасу…

— Разбойничать? — захохотал режиссер.

— Да, знаете, все… как он там прикажет… мне он, знаете, ужасно как нравился, и я его ужасно уважал.

— Ну а язык? ведь вы же мальчишка были! Как же вы ушли без языка?

— Нет, отчего же без языка? Я же в Малороссии вырос: одна и та же мова, и народ один… Да, я и по-польски говорю с детства… и на еврейском жаргоне с грехом пополам объясниться могу… В киевских местечках, знаете, это — как-то само собою приходит: смешанная жизнь, знаете… Нельзя без этого…

— И долго — хо-хо-хо-хо! — вы разбойничали у вашего Тараса?

— Нет, знаете, ведь — когда я пришел и стал расспрашивать — оказалось, что его пятьдесят лет тому назад повесили… Я очень жалел… Если бы знал, так не пошел бы, знаете…

— Полагаю! Хо-хо-хо-хо!

— Песни у них там чудесные, — задумчиво сказал Нордман, — я там поразительной красоты мелодию слышал… Или тоже, знаете, когда другие пастухи — которые из стариков — на жилейках^[28] играют… удивительно!.. Я ведь целое лето стадо пас…

— Хо-хо-хо-хо! Час от часа не легче! Нет, отец родной, вы простите меня, старика, вы — антик! Я вас интервьюировать не гожусь. Пусть сам Аухфиш… Хо-хо-хо-хо! Вы для него клад! прямо клад! Фельетон на тысячу строк! Полтораста целковых построчного гонорара!

— Другого занятия не было, — ну и пас… Это, знаете, очень тяжело, но и прекрасно… Я, знаете, понимаю, почему поэзия родилась у пастушеских народов… И вот тоже, — почему народ пастухов, знаете, колдунами считает… Ничто, знаете, не развивает так созерцательных привычек и чутья к природе, как пастушеская жизнь… И слушать выучивает… Вы слушали когда-нибудь, то есть — что я! конечно, слушали, кто не слушал? — но любите ли слушать и умеете ли слушать тишину? Ах, — кто умеет слушать, она, знаете, ужасно какая полифоническая!..

— Ну Бог с нею, Эдгар Константинович, с тишиною: это мы с вами в другой раз на свободе пофилософствуем о тишине… Как вы музыкою стали заниматься?

— А это, знаете, ксендз Ксаверий и шинкарь… еврей-шинкарь^[29] — Хаим Абрумович… Он подметил, что я самоучкою на скрипке играю — ну и сочиняю… Потому что, знаете, — оправдался Нордман, — как же бы я не сочинял? Если бы я не сочинял, мне бы нечего было играть: ведь я чужого ничего не знал, да и нотам только потом уже в Лейпциге выучился… Я должен был сочинять, чтобы играть!.. Знаете, — воодушевился он, — отличные они были люди, шинкарь Хаим и ксендз Ксаверий… Они оба были старые, как лес, и имели много несчастья в жизни… И их обоих согнуло дугою к земле… И они были враги… Но они оба, знаете, любили музыку и любили меня… Они приходили ко мне в горы и сидели на камнях, покуда я играл… Бывало, знаете, сыграю я им, — ксендз Ксаверий спрашивает: «Хлопец, что ты играл?..» А я — как отвечу? Ведь не нотное что-нибудь, свое играл, что в голову приходило: почем же я знаю, что играл?.. Ну, знаете, отвечаю, что шум лесной играл… или там про утреннюю звезду… про горный ручей, как над ним качаются в вешнем ветре цветы, и в небе плывет белое облако… Они переглянутся, покачают головами: ну играй, играй!.. Еще им очень нравилось, знаете, песня о потерянной овце… Абрумович всегда плакал, когда слушал… Знаете, у меня в «Крестьянской войне» во втором акте хор «апостольских братьев»? Ну вот она самая, знаете.

— Да, батенька, от этого вашего хора действительно мороз по коже подирает… Волчье что-то…

— Да ведь, знаете, как же иначе? Где потерянная овца, там и волки…

— Это они, что ли, в Лейпциг-то вас отправили? ксендз и шинкарь этот?

— Да… Слушали, слушали, переглядывались, переглядывались, а потом в один прекрасный день, осенью ксендз зовет меня к себе и говорит: «Вот тебе хорошее платье, одевайся, мы сейчас едем в Лейпциг, — будешь там учиться музыке…» Я говорю: «А деньги?..» — «Не бойся, пан Абрумович обеспечил тебя на весь курс… будешь его стипендиатом». Я вам говорю: чудесные, знаете, были люди!.. Умерли теперь оба… Жаль: не дождались, чтобы я поставил свою первую оперу… И мне, знаете, тем грустнее, что я потом огорчал их очень…

— Кутили, что ли, в Лейпциге-то?

— Нет, я не могу пить: у меня болит голова…

— А по женской части? — подмигнул Мешканов.

Композитор отвечал очень серьезно.

— Я всегда должен быть влюблен, — знаете, это — как гигиена души: без этого я не могу хорошо писать и думать. Но долго любить я, знаете, не могу: скучно. И к разврату тоже не склонен: погано. Нет, я просто учился очень скверно в Лейпциге, вот что было с моей стороны совсем не-благодарно и нехорошо… А с другой стороны, знаете, что же делать? Мне сочинять очень хотелось, а классицизм этот, знаете… сушь ведь ужасная… гимнастика… формы… Откровенно говоря, я в консерваторию-то редко заглядывал… больше со студентами по кнейпам^[30] о политике разговаривал… читал тоже ужасно много… Шопенгауэра^[31] Толстого… Ницше^[32]… Вот и «Крестьянскую войну» свою тогда вычитал… У Каутского. Знаете, есть такой социолог Каутский?..^[33]

— Нет, не знаю, — спокойно возразил Мешканов, — и, по званию своему, не обязан знать. Хо-хо-хо-хо! Это уж будет черт знает что, ежели от оперных режиссеров знакомства с социологами начнут требовать… И без того с нашим Кереметевым, да с Андрюшею Берлогой у нас, обыкновенных смертных, мозги в яичницу обращаются. Намедни, как «Юдифь» возобновляли, — хо-хо-хо-хо! — такого Лэйарда и Бругша заставили развести, что просто не голова у меня теперь, но ассиро-вавилонское отделение восточного факультета.^[34] Хо-хо-хо-хо! Я вот, сударь вы мой, Эдгар Константинович, никогда ни в Риме, ни в Помпее не бывал, а между тем по римским древностям — хоть сейчас лекции читать готов, — хо-хо-хо-хо! — потому что сценировал с Кереметевым «Нерона»… Ставили «Лакме» — не угодно ли вам изучить индийскую флору и фауну?^[35] Хо-хо-хо-хо! Из этнографии — в археологию, сегодня тебе экзамен по естественной истории, завтра — по обычному праву… Ну а если еще из-за вашей оперы придется обучаться политической экономии, — хо-хо-хо-хо! — это прямо — гроб! ложись и помирай! Ну и времена! Хо-хо-хо-хо! Ну и композитор ныне пошел! Написал, говорит, оперу по Каутскому. А нет ли у вас увертюры «О богатстве народов» по Адаму Смиту? Тоже вот хорошо положить на музыку примечания Чернышевского к Джону Стюарту Миллю…^[36] Хо-хо-хо-хо!

— Да нет же, — смеясь и конфузясь, защищался композитор. — Вы перевернули мои слова. При чем политическая экономия? Я, знаете, читал книгу Каутского «Из истории общественных движений» и в ней нашел этот сюжет — о Маргарите Трентской и Фра Дольчино…^[37] больше ничего! Если вам что и придется теперь изучить, то не более, знаете, как итальянское искусство XIII–XIV века…