Сумерки божков - Страница 116

* * *

С Елизаветою Вадимовною Берлога свиделся назавтра часов около трех. Она встретила его — красная и опухлая от слез, наплаканное лицо раздалось вширь, и уши по сторонам его торчали из-под волос как-то жалостно и остро…

— Не брани меня, пожалуйста, — заговорила она, молитвенно слагая руки. — Сама все понимаю и — поверь мне — страдаю ужасно. А всего возмутительнее, что сегодня я совершенно здорова и готова спеть хоть три «Крестьянских войны» подряд.

— Это очень хорошо, — обрадовался Берлога. — Потому что, Лиза, было бы глупо скрывать: тебе надо выступить очень блестяще, чтобы поправить впечатление последних спектаклей.

Она мрачно улыбнулась.

— Мне? Нет, Андрюша, миленький, мне теперь долго не выступать!

Берлога насторожился:

— Что такое?

Елизавета Вадимовна указала ему глазами на официанта, хлопотавшего у накрытого стола.

— После…

Берлога взглянул на часы.

— Уже четвертый… Ты завтракаешь так поздно?

— Просто закусываю… Захотелось икорки зернистой, со свежим огурчиком.

Берлога смотрел и только диву давался: Елизавета Вадимовна набросилась на пищу с хищным аппетитом, точно ее дня три не кормили, — глаза ее оживились и заблистали, как намедни после одеколона, губы распустились, щеки разрумянились, в лице появилось даже как бы сладострастие какое-то. Так только голодные волки к падали кидаются и на мясо налегают. Икру она не съела, а сожрала, и сейчас же позвонила, чтобы ей подали другую порцию. По мере того как насыщалась, она веселела — будто хмелела — делалась сытая, здоровая, самодовольная. Берлоге стало смешно.

— Действительно, ужасно много в тебе зверя, Лиза!..

— В ком его мало?.. А икры я еще хочу…

— Лиза! Это обжорство! Ты уже добрый фунт поглотила.

— А если мне — в гостинице этой мерзкой — кроме икры,

никакая другая еда в рот не идет?

— Я всегда говорил, что тебя здесь неважно кормят.

— Нет, кормят недурно, но я то не принимаю. Виновата не кухня, а нутро.

Она вдруг сделалась серьезна, положила голые локти свои на стол, а лицо в ладони, так что пухлые щеки поднялись и сузили глаза, и устремила прямо в лицо Берлоги глубокий, внимательный взгляд.

— Андрей Викторович, — проговорила она медленно и скорбно, — да неужели же тебе все своими словами называть надо? неужели ты до сих пор не догадался, что я беременна?

Берлога поднялся со стула с лицом, в котором сейчас не было решительно ничего ни гениального, ни вдохновенного: так озадаченный баран созерцает новые ворота…

Лиза горько плакала.

Беременность свою она заметила давно, еще на первом месяце. Вспоминая свои прежние беременности, она приходила в ужас: болезненные осложнения, в которых она обыкновенно переживала это положение, сулили ей на долгое время программу, слишком не согласную с ее новою карьерою, с ее планами, замыслами, успехами, победами.

Вчера, после неудачного своего спектакля, и сегодня поутру, до приезда Берлоги, Елизавета Вадимовна долго совещалась с ночевавшею у нее Светлицкою.

— Зарезали вы нас! зарезали, Лиза! — со злобными слезами почти кричала на нее та. — Сезон пропал… Антрепризу Лелькину теперь — чем бы разрушать — нам охранять и поддерживать придется. Не с Матвеевыми же и Субботиными становиться на смену Савицким и Юлович! А вы, главный наш козырь, выбыли из строя — как раз накануне сражения!.. Скажите: долго ли, обыкновенно, продолжаются у вас припадки эти?

Елизавета Вадимовна сделала было возмущенное лицо.

— Александра Викентьевна, вы меня оскорбляете…

Но та замахала на нее руками, точно обозлившаяся наседка захлопала крыльями.

— Ах, что! Вот еще сейчас мы с вами будем лицемерить и комедии разыгрывать!.. Подумаешь: невинность! в первый раз!.. Что я — вашей биографии не знаю, что ли? Не бойтесь: репортерам и Андрею Викторовичу не расскажу, но для собственного обихода памяти еще не потеряла… Так — долго?

Елизавета Вадимовна глухо ответила:

— До конца пятого месяца мученски мучаюсь…

Александра Викентьевна безнадежно отвернулась.

— К тому времени у вас такая фигура обнаружится, что — не только на сцену, в гости пойти непристойно будет… Ах, Лиза! Лиза! Бог вам судья!.. Если бы вы со мною не скрытничали, если бы вы от меня не прятались, то ничего подобного не разыгралось бы. При первых же подозрениях съездили бы мы с вами к одной моей приятельнице, докторессе — и — фить! всему сразу конец за милую душу!.. Даже и в постели пришлось бы пролежать дней десять, не более, а потом — хоть в балете танцуй. Ну чего молчали? зачем?

— Если бы я в то время слегла на десять дней в постель, то Маргариту Трентскую создала бы не я, но Елена Савицкая. Это именно все равно, что генеральное сражение проиграть.

— Да ведь как ни вертите, теперь-то придется же ей петь?..

Глаза Елизаветы Вадимовны засверкали ненавистью.

— Никогда! Скорее я ей театр разломлю!

— Душенька! Это фразы!

— Нашлась ведь вчера заместительница… пусть и вперед Лествицына поет!

— Да! Как бы не так! Следующее представление в пользу студентов. Очень студентам нужна какая-то Лествицына! Натурально, — если вы петь не в состоянии, должны будут Лельку просить…

Елизавета Вадимовна не вытерпела — заревела на голос, как деревенские бабы плачут с обиды и злости.

— Проклятый! Скотина! — причитала она сквозь слезы.

Светлицкая кивала головою, вполне разделяя ее негодование.

— Да уж, — поддакивала она, — это… я даже не понимаю!.. кажется, сам артист!., должен был иметь соображение! Эта дурында — Настасья его — уж на что здорова, а не рожает же…

Елизавета Вадимовна молчала, утирая слезы. По разным своим соображениям, приметам и срокам она была твердо уверена, что привел ее к злополучию совсем не Берлога, но Сергей. Но ответить ей за ребенка должен был, конечно, Берлога.

Александра Викентьевна соображала^

— Может быть, и сейчас еще… не поздно? — предложила она нерешительным вызовом.

Елизавета Вадимовна встрепенулась, как вспугнутая птица.

— Нет, Александра Викентьевна, боюсь!

— Пустяки! Иные на пятом и на шестом даже месяце рискуют.

— Боюсь. Умирают многие… Уродом остаться возможно… Голос пропадет…

Она назвала добрый десяток артисток, погубивших себя мерами против беременности. Светлицкая сухо возразила:

— Я насчитаю вам еще больше артисток, которые умирали или теряли голос и здоровье в трудных родах.

— Я, знаете, Александра Викентьевна, из купеческого звания, а моя маменька — даже крестьянка была… из деревни в город-то выдана…

— Так — что же?

— В нашем сословии носят тяжело, а рожают легко. Иная не успевает и повитухи дождаться… Родов я не боюсь. Бывалое дело… Но операции эти ужасные… брр! погано! жутко!..

Светлицкая не смела настаивать, но уныло кивала носом и твердила:

— Вот тебе и сезон! Вот тебе и карьера! Вот тебе и новая дирекция! Вот тебе и фирма Светлицкой и Наседкиной!.. Чтобы этому вашему черту Берлоге, самому, ежа против шерсти родить!.. Лиза, душенька! Вы уж хоть здесь-то своей позиции не прозевайте, воспользуйтесь обстоятельствами и упрочьте себя при нем, скотине! Ведь вас вся эта катавасия в ужасное положение ставит. Примадонна-дебютантка, девушка, беременна… если он будет подлец и не захочет факт ваш оформить в приличную обстановку, то он вам карьеру срывает! Эта пошлая огласка надолго побежит за вами!

Елизавета Вадимовна слушала с видом угрюмым и сконфуженным, не без тайных угрызений совести. Ей было не со-всем-то ловко, что Светлицкая — не подозревавшая даже и существования Сергея, не то что романа его с «Лизетою», — так уж очень честит ни в чем неповинного Берлогу.

— Все равно, Александра Викентьевна, Андрей Викторович много сделать для меня не в состоянии: он женат.

— Я не о законном браке говорю. Этого я, может быть, вам еще и не посоветовала бы. Когда театральные светила между собою брачатся, ничего путного из их союза не выходит. Всегда ненадолго и не на счастье. Со временем — непременные два медведя в одной берлоге. И радехоньки бы разойтись, — ан, церковная цепь держит! Примадонне вашего калибра приличнее муж-агент, муж-антрепренер, дирижер, ну режиссер, наконец. Чтобы чином артистическим был на голову, а то и на две, пониже, а влиянием распорядительства театрального — поискуснее да повыше. Какой-нибудь Стракош, Гардини, Коханский. Или вот — как наша Лелька устроилась: Рахе на себе женила. Нет, от Берлоги вы должны не брака требовать, но — чтобы он взял на себя гласную ответственность за вас пред обществом, чтобы открыто союз ваш обнаружил, как брак гражданский. Тогда — ваша взяла. Союз Берлоги и Наседкиной, перешедший из любовных дуэтов на сцене в вечный дуэт брачной жизни, это — изящно, поэтично, трогательно. Это «импонирует». Это понравится. Любовь больших артистов всегда чарует толпу. Я помню Патти и Николини. Я помню Станьо и Беллинчиони. Я помню Мазини и Салла. Вас простят и признают, вами будут восторгаться, вам будут цветы бросать. В театральном мире церковь еще покуда не нужна, чтобы муж и жена — кроме паспортов своих— во всем остальном были полноправными мужем и женою, а товарищество даже и официально с ними считается… Словом, пора Андрюше выпроводить свою прекрасную Настасью ко всем чертям, а вас в дом свой смело и свободно хозяйкой полною ввести… ^[428]