Сумерки божков - Страница 112

Прощай! Адреса не даю и ответа не жду. Считай так, что я умер, и письмо мое есть завещание. Мой паспорт сожжен, и личность уничтожена. Имя испепелено, и от жизни отказ, а от рода-племени нечего и отрекаться, потому что их у меня не было. Прости — прощай, Лизета!

В закатный час поди к реке смотреть,

Как волны свинцовые катятся, будто змея.

Которая волна будет кровью гореть,

Та самая волна есть моя!

Лихом не поминай, а я тебя буду помнить до гроба с всегдашнею благодарностью!

Искренно тебе дружелюбный и преданный, сегодня еще

Сергей Аристонов,

а завтра уже никому не известный

Нэмо ^[420]

— Что такое? Пьяный, что ли, писал? На смех? Новое дурачество затеял?

Но, вникая в письмо, Елизавета Вадимовна пришла к убеждению, что в нескладных строках его не слышно того капризно-самодурского тона, к которому она привыкла от Сережки: дышало за ними какое-то новое, серьезное вдохновение…

— Завещание мое — говорит… Куда же это он шею свою ломать отправился?

Строки о Берлоге особенно изумили Елизавету Вадимовну. Она ничего не знала о сближении Сергея с Андреем Викторовичем.

— Скажите пожалуйста! За моею спиною снюхались голубчики — и оба-два хоть бы словечком обмолвились!.. Вот уж именно жизнью-то, как льдом тонким, идешь: здесь не поскользнулся, так там провалишься… В какой опасности была — не подозревала!.. Спасибо, что хоть не проболтался с восторга-то большого, новому другу-то своему! Погубил бы, разбойник!..

И она вновь перечитывала: «Ухожу в жизнь грозную, на дорогу страшную… никогда меня не увидишь… считай, что умер… кровавая волна есть моя…»

— Застрелиться хочет? В революционеры пошел? И кто этот человек, который «своей груди вернее»? Если Андрей Викторович, так это — дудочки: от него-то я выпытаю… весь клубочек по ниточке размотаю!

Наутро она послала свою Анну Трофимовну навести справки в номерах, где проживал Сергей. Из тамошних объяснений прибавилась лишь одна подробность, что перед тем как Сергею уехать, у него в номере прожила несколько дней неизвестная женщина. Как ни рада в общем была Елизавета Вадимовна исчезновению Сергея, эта романическая подробность ее оскорбила. Унижая себя рабскою покорностью Сергею, она надеялась, что, по крайней мере, она у него — одна. Сколько ни тяжелы отношения опостылевшей связи, все же — какая женщина узнает без укола ревности, что вчерашний любовник сегодня уже в объятиях другой? Елизавета Вадимовна очень нахмурилась было и губы закусила.

— Стало быть, просто, бабья история?

Но Анна Трофимовна доложила, что — вряд ли, так как женщина была немолодая, больная, нищая, да к тому же горькая пьяница.

— Вы бы в домовую книгу заглянули, кто такая. Содержатели меблированных комнат обязаны все паспорта прописывать.

— То-то, что Сергей Кузьмич оттягивал с пропискою вида со дня на день. Ну вы знаете, каков его характерец, — когда велел ждать, не очень-то его поторопишь, хоть сам полицеймейстер прикажи. Боялись его в номерах-то. И уважали, потому что солидный был жилец и плательщик хороший. А потом стали к этой женщине приезжать хорошие здешние господа— наш Андрей Викторович, Аухфиш адвокат, Тигульский доктор.

Побывали раза два, привезли ей платье хорошее, и тут она с ними в карете уехала и уже не возвращалась. А Сергей Кузьмич после того прожил пять ден и тоже отбыл… велел отметить себя, будто в город Смоленск.

— А очутился в Казани… Эка вранья-то!

Берлогу Елизавета Вадимовна по содержанию письма допрашивать не могла и потому допытаться от него, что сталось с Сергеем, было ей мудрено. Повторил то же, что Елизавета Вадимовна знала уже от Риммера: я, мол, представил Аристонова Силе Кузьмичу Хлебенному, Аристонов тому понравился, и Сила Кузьмич предложил ему какое-то выгодное место при своих делах — кажется, на Волге, по пароходству. На осторожный же расспрос о таинственной женщине, напротив, отвечал с полною готовностью и подробно рассказал ей встречу Сергея с Надеждою Филаретовною.

— Молодчина твой Сергей! Сначала бить хотел, а потом выручил меня, от больших неприятностей спас. Век не забуду! Душа парень! Хорошее русское сердце!

Елизавета Вадимовна была очень изумлена. Не появлением Надежды Филаретовны: о том, что Берлога женат и женат как-то странно, она давно знала и какого-нибудь неприятного выступления с этой стороны всегда ожидала. Нет, главное поражало и сердило ее все то же: как много важного и опасного прошло в жизни двух, казалось бы, самых близких ей и захваченных ею людей, постоянно ею наблюдаемых, можно сказать, подотчетных, — а между тем она не то что не знала, даже подозрения в мыслях своих о том не имела: словно заговор какой-то разыгрался. Она не утерпела— высказала Берлоге свое неудовольствие. Он возразил:

— В жизни каждого человека есть обстоятельства, к которым не надо приближать по возможности никого, кроме врача и адвоката…

— Где же она теперь — жена твоя?

— У Тигульского в лечебнице. Аухфиш уговорил-таки ее попробовать — хоть передышку сделать. Уж не знаю, что из этого выйдет. Я с себя ответственность снял. Тигульский и Аухфиш клянутся, что ей будет хорошо, она согласилась, — их троих дело. Впрочем, кажется, сейчас она устала очень… Да и ноги у нее страшно болят, ходить не может… водянка, что ли, начинается. Тигульский нашел ее очень больною: совершенно разрушенный организм… только алкоголем и держится.

— Ты видался с нею?

— Нет, два раза ездил — не захотела принять.

— Злобится?

— Нет; стыдится… Слушай, Лиза: покуда обо всем этом знали я, Сергей Аристонов, Аухфиш и Тигульский. Последние два — профессиональные хранители секретов, Сергея нет в городе, а ты, надеюсь, оценишь мое доверие и никому не разболтаешь?

— Конечно, нет! — обиделась Елизавета Вадимовна, — умею молчать не хуже других… И во всем этом твоем приключении с супругою вовсе уж не так много приятного и лестного для меня, чтобы я имела желание о том разговаривать.

В уме же, про себя, подумала: «Теперь, мой миленький, исчезновения Сергеева можешь мне хоть и не объяснять: это ты его Хлебенному в приказчики повернул, чтобы выжить из города свидетеля лишнего… Однако ты не так глуп в делишках своих, как с первого взгляда кажешься!.. Но какие же это, однако, трагедии Сережка в письме разыгрывает? Какому черту он свою душеньку продал?»

Берлога между тем рассматривал ее с участием. Вид у Елизаветы Вадимовны был очень нехороший.

— Как твое здоровье сегодня?

Она отмахнулась с отвращением.

— Ах, не говори!.. Думать о себе противно…

— Ты вчера ужасно меня перепугала. Так нельзя. Мне кажется, ты серьезно заболеваешь. Необходимо посоветоваться со специалистом.

— В жизнь свою не лечилась и впредь не намерена… У меня натура — как у зверя: сама себя лечит. Я только в те средства и верю, которые инстинкт подсказывает.

— Ну, знаешь ли, одеколон твой…

Лицо Елизаветы Вадимовны исказилось почти ужасом.

— Не поминай!.. Я этой мерзости видеть не могу со вчерашнего дня… Запах одеколона слышать мне несносно!

— Очень рад. А то, признаюсь, я вчера струсил за тебя. Когда алкоголь и женщина встречаются… ты видишь, какой опыт на этот счет пережил я на веку своем!

Она нетерпеливо мотала головой и говорила.

— Нет, нет… Это кончено… Навсегда… Больше не будет.

Когда Берлога уехал, Елизавета Вадимовна снова перечитала письмо Сергея.

— Спасибо за твою ласку девичью… Прости, прощай, лихом не поминай… Да! не помянешь тебя лихом!.. Нечего сказать, — за делом приезжал… бес-баламут проклятый! Из ада вынырнул на горе мое, в ад кромешный и провалился!

И — в одиночестве — горькие, злые, себялюбивые слезы капали из глаз ее… Она долго размышляла, что ей делать с письмом — сохранить его, как своего рода освободительный документ, или уничтожить? Надумалась: «Если Сережка говорит правду и совсем откачнулся, то мне письмо это не понадобится. Если врет и вернется, то оно мне против него не поможет».