Сумерки божков - Страница 100
Ни любви, ни дружбы Берлога, разумеется, давно уже не мог питать к безумному существу, несчастно связанному с ним церковью и законом. Он уже несколько лет жил своею особою мужскою жизнью, были у него связи с женщинами короткие и долгие, были наложницы, любовницы, невенчанные жены… Не только по разуму, но и по совести, он уже считал себя правым перед Наною, для которой, мол, он по долгу делал, делает и готов сделать все, но в ответ своим стараниям не получает ничего. Однако где-то в уголке души оставалось у него от Наны большое пустое место. Оно ныло незабывчиво и болело постоянно, напоминая о себе каждый день, может быть, каждый час. Призрак несчастной жены гонялся за великим артистом во всех его странствиях и будто требовал какой-то новой помощи, будто упрекал, что еще не все испробовано, чтобы Надежду Филаретовну поддержать и спасти.
В 189* году, на седьмой год брака Берлоги с Надеждою Филаретовною, русский артистический мир облетела сенсационная весть, будто Берлога опять сошелся с женою, — живут вместе и очень дружно, она остепенилась и сопровождает мужа во всех его гастролях. Берлога решился на это сближение по совету одного знаменитого психиатра.
— Знаете ли, общение с вами — это все-таки единственное сдерживающее начало, с которым ваша жена как будто немножко считается. Если бы вы могли всегда держать ее вблизи себя, то — быть может…
Берлога решился взять на себя эту — он не скрывал от себя, что тяжелую, — жертву, как епитимию, как искупительный подвиг. [388] Когда он предложил Нане, она печально улыбнулась:
— Еще не надоело спасать?
— Нана! Есть обязанности, которых человек не вправе оставлять на своей совести.
Она смотрела на него своими ясными голубыми глазами с глубоким выражением благодарной безнадежности.
— Право, Андрюша, иногда я готова думать, что ты в самом деле любил меня и еще любишь немножко… Но все-таки говорю тебе: лучше выведи меня в поле и убей… Вернее…
Общество, в которое возвратилась Надежда Филаретовна, ждало встретить ее чудовищем. Увидело прекрасно сохранившуюся, почти молодую еще женщину. Только прелестные краски нежного лица несколько помутнели и огрубели, будто потухли, да преждевременно брюзглая полнота тела выдавала, что Надежде Филаретовне уже далеко за тридцать и что не очень-то берегла она свое железное здоровье. Могучий организм, почти чудотворный в постоянном восстановлении безобразно растрачиваемых сил, пророчил Надежде Филаретовне веку лет мало-мало до восьмидесяти. А чудные голубые глаза уверяли, что — покуда они освещают ее изящный профиль — эта женщина все будет молода и — разве ослепнет, тогда лишь состарится. Вела себя она в обществе строго, чинно, с тактом и апломбом, настоящею женою знаменитости. К мужу держалась ласковым товарищем, в любовницы не навязывалась, ревностью не преследовала… Послушно выполняла режим, предписанный ей врачами, и довольно аккуратно принимала стрихнин, хотя в мрачные минуты острила, будто — «в недостаточном количестве: сразу бы граммов двадцать пять, — вот это поможет».
«Бродячая идиллия», как прозвала Надежда Филаретовна свой опыт «супружества в первый раз по возобновлении», продолжалась месяца два, но оборвалась скандалом, вящим всех прежних. Великим постом Берлога концертировал в провинции. [389] В Киеве Надежда Филаретовна стала задумываться, в Харькове захандрила, в Ростов-на-Дону приехала мрачнее ночи.
Берлога испугался было, что приближается припадок, и усилил наблюдение за женою. Но дело обошлось: протосковав несколько дней, Надежда Филаретовна переломила себя и успокоилась. Берлога торжествовал: это был первый припадок, который ей удалось побороть.
— Ты видишь: лечение действует. Ты уже можешь владеть собою, когда хочешь. Стрихнин отлично помогает тебе.
Надежда Филаретовна на такие речи ничего не отвечала.
Во Владикавказе она схватила жестокую ангину. Берлогу ждали в Тифлисе, Баку, Батуме, а больную — по Военно-Грузинской дороге, да еще с возможными мартовскими обвалами — везти было неудобно. Решили, что Берлога поедет дальше один, а Надежда Филаретовна, как поправится, возвратится в Ростов и там будет ждать мужа из Батума.
Она оставалась в отличном настроении, компаньонка при ней была превосходная, — умная и дельная старая дева из хороших, «новых» институток. Берлога уехал.
В Батуме среди значительно залежавшейся корреспонденции артиста нашло, наконец, отчаянное письмо. Компаньонка уведомляла, что по приезде в Ростов Надежда Филаретовна ее немедленно уволила. Компаньонка имела мужество заявить, что не уйдет, так как нанята не Надеждою Филаретовною, но Андреем Викторовичем, который поручил ей следить за здоровьем жены.
— Ах, — возразила Надежда Филаретовна, — если вам нравится роль тюремщицы, то не препятствую: будьте.
— Тюремщицею вашею я не буду, но сиделка вам нужна.
— Это решительно все равно! Будьте! Будьте!
В «Гранд-отеле» Надежда Филаретовна остановиться отказалась, а выбрала по случайной рекомендации подскочившего на вокзале фактора темную гостиницу подле вокзала. [390] Отель этот оказался такою трущобою, что — оглядевшись в номере — Надежда Филаретовна в ответ на отчаянный взгляд компаньонки даже и сама рассмеялась.
— Это я вам назло. Ужасная мерзость. Не плачьте. Теперь уже поздно, но завтра мы, разумеется, переберемся из этой ямы.
Однако — неправда: ни завтра, ни послезавтра — не выехали, и Надежда Филаретовна уже заступалась:
— Не все ли равно? Право, не так скверно. Комнаты большие, кормят сносно…
А затем компаньонке начало чутьем сдаваться, будто она живет, как слепая, среди тайны какой-то, будто вокруг нее сплотился фамильярным кольцом некий ловко скрытый, ехидно-почтительный, насмешливо и нагло-надувательный заговор. Мордастый швейцар со скулами, какие можно видать только в сыскных бригадах да в каторжных казематах, — грязные горничные с опухлыми развратными лицами проституток, не успевших опохмелиться после вчерашнего кутежа, — вонючий коридорный Михей — мохнатый, обезьяноподобный, ушастый недоросток с наглым взглядом профессионального вора и сводника, — вся эта вертепная челядь держалась в отношении компаньонки насторожившись, с непроницаемо-плутовским вызовом: много-де знаем, да ничего не скажем. И на красивое лицо Надежды Филаретовны тоже легла сообщническая печать лукавой и злой, будто мстительной, тайны. Компаньонка готова была хоть присягу принять, что под ее бдительным глазом пациентке напиться негде и некогда. Однако ее смущало, что Надежда Филаретовна начала как-то подозрительно долго спать, вставая с постели лишь к трем-четырем часам дня, и в спальне ее каждое утро спирался дух алкоголя. Проверив свою слежку, компаньонка пришла к выводу, что Надежда Филаретовна-таки пьянствует по ночам. Но — как? где? с кем? откуда берет вино? И вот компаньонка задумалась о себе самой, что в последнее время она засыпает как-то уж слишком рано после ужина, спит что-то чересчур крепко, будто мертвая, а поутру просыпается трудно, с страшно тяжелою головою, с зелеными пятнами перед глазами, со звоном в ушах… Мелькнуло подозрение: «А ведь это, пожалуй, моя сударка меня дурманом опаивает?»
Перехитрила, — заставила себя проснуться среди ночи. Четвертый час утра.
— Надежда Филаретовна!
Молчание. Спит? Дыхания не слышно.
Зажгла электричество: спальня пуста. Платье на месте. Тронула ручку двери: заперта снаружи. Вспомнила, что в другой двери есть запасной ключ. Вышла в коридор. Прокаженный дом дохнул ей навстречу всею ночною чумою своих отравленных конур. В подлестничной каморке коридорного Михея светился волчок, слышались бормотание и хохот… Компаньонка осторожно взглянула…
Вернулась в номер, собрала все свои вещи и с первыми лучами света, с первыми шорохами пробуждающейся гостиницы, ушла из поганого дома. Она была не то что возмущена, — раздавлена негодованием к тому, что видела. Целомудренная институтка чувствовала, что не в состоянии больше ни встретиться с Надеждою Филаретовною, ни даже оставаться с нею под одною крышею.