Сумасшедший дом - Страница 1

Он сидит за письменным столом. Берет длинный желтый карандаш и начинает писать в блокноте. Грифельный кончик ломается.

Уголки его губ опускаются. Зрачки превращаются в маленькие точки на окаменевшей маске лица. Спокойно, сжав рот в уродливую бескровную щель, он берется за точилку.

Затачивает карандаш и бросает точилку обратно в ящик. Снова принимается писать. Когда он пишет, кончик карандаша снова ломается, и кусок грифеля катится по бумаге.

Неожиданно его лицо делается мертвенно-бледным. Неистовая ярость заставляет содрогаться мышцы его тела. Он орет на карандаш, осыпает его градом проклятий. Он испепеляет его взглядом, полным настоящей ненависти. Ломает его пополам с громким щелчком и с торжествующим видом запускает обломки в корзину для бумаг.

— Вот так! Посмотрим, как тебе понравится там!

Он напряженно застывает на стуле, глаза широко раскрыты, руки трясутся. Он передергивается от безумного гнева, гнев окатывает его внутренности, словно кислотой.

Карандаш лежит в корзине, сломанный и недвижный. Это дерево, графит, металл, резина — все мертво и ничто не сознает направленной на него жгучей ненависти.

И все же…

Он тихо стоит у окна, вглядываясь в улицу. Он дожидается, пока спадет напряжение. Он не слышит шуршания в корзине для бумаг, которое тотчас же обрывается.

Скоро его тело приходит в норму. Он садится. Он пишет авторучкой.

Он садится за пишущую машинку.

Вставляет лист бумаги и принимается стучать по клавишам.

У него крупные пальцы. Он попадает по двум клавишам сразу. Два рычажка сцепляются. Они застывают в воздухе, бессильно повиснув над черной лентой.

Он с негодованием протягивает руку и расцепляет их. Они разделяются, падают обратно на свои места. Он снова принимается печатать.

Ударяет не по той клавише. Проклятия вырываются из него неукротимым потоком. Он хватает круглый ластик и стирает ненужную букву с листа бумаги.

Роняет резинку и снова начинает печатать. Лист бумаги на валике сдвинулся. Следующие слова получаются в строке чуть выше предыдущих. Он сжимает кулаки, не обращает внимания на ошибки.

Машинку заедает. Он передергивает плечами, грохает кулаком по клавише пробела, изрыгая громкое проклятие. Каретка подпрыгивает, звякает звоночек. Он рывком передвигает каретку, и она с грохотом останавливается.

Он печатает быстрее. Сцепляются три рычажка. Он стискивает зубы и хнычет в бессильной злобе. Хлопает по рычажкам с литерами. Они не расцепляются. Он растаскивает их скрюченными трясущимися пальцами. Они распадаются. Он видит, что пальцы испачкались чернилами. Он громко чертыхается, пытаясь зажечь сам воздух яростью к тупой машинке.

Теперь он лупит по клавишам грубо, пальцы падают, словно молот копра. Новая опечатка, он в бешенстве стирает ее. Он печатает все быстрее. Сцепляются четыре рычажка.

Он вопит.

Колотит по машинке кулаком. Вцепляется в лист бумаги и, вырвав его из машинки, раздирает в клочья. Комкает обрывки в кулаке и швыряет шершавый комок через всю комнату. Переводит каретку на место и с грохотом опускает на машинку крышку.

Вскакивает с места и испепеляет ее взглядом.

— Ты дура! — кричит он горестным, полным отвращения голосом. — Кретинка, идиотка, тупая ослица!

Голос его сочится презрением. Он продолжает говорить, он доводит себя до безумия.

— В тебе нет ничего хорошего. Вообще ничего. Я тебя разломаю на кусочки. Расколочу тебя вдребезги, расплавлю, убью тебя! Ты, тупая, кретинская, вшивая машинка!

Он весь дрожит, исходя криком. И думает, где-то в самом отдаленном уголке сознания, не скончается ли он от гнева, не разладятся ли от бешенства все его системы.

Он разворачивается и осторожно выходит. Он настолько вне себя, что не замечает, как крышка соскальзывает с машинки, не слышит легкого позвякивания металла, какое можно услышать, когда литеры стукаются друг о друга.

Он бреется. Лезвие не бреет. Либо лезвие слишком острое и срезает слишком много.

И в том и в другом случае с его губ срываются приглушенные проклятия. Он швыряет лезвие на пол и пинком отбрасывает его к стене.

Он чистит зубы. Проводит между зубами тонкой шелковой нитью. Нить обрывается. Разлохмаченный обрывок застревает в зубах. Он пытается поддеть его вторым обрывком. Он не может выковырнуть белую нить. Она рвется у него в пальцах.

Он вопит. Он вопит на человека в зеркале, замахивается и в бешенстве швыряет обрывок нити. Тот отлетает к стене. Повисает там и раскачивается на волнах, доходящих от его гневного дыхания.

Он вытягивает из коробочки новый кусок зубной нити. Он дает зубной нити еще один шанс. Он сдерживает свой гнев. Если нить соображает, что для нее лучше, она скользнет между зубами и тотчас же вытащит застрявший обрывок.

Так и получается. Накал спадает. Уровень давления с бульканьем снижается, огонь потух, угли раскиданы.

Однако гнев все еще здесь, стоит в сторонке. Энергия не исчезает никуда — основополагающий закон.

Он ест.

Жена ставит перед ним бифштекс. Он берет нож и вилку, нарезает мясо. Мясо жесткое, лезвие тупое.

Алые пятна загораются у него на щеках. Глаза сощуриваются. Он проводит ножом по куску мяса. Лезвие не причиняет зажаренной плоти никакого вреда.

Глаза его широко раскрываются. От сдерживаемого волнения он каменеет, его трясет. Он смотрит на мясо так, словно предоставляет ему последнюю возможность сдаться.

Мясо не сдается.

Он завывает:

— Черт бы тебя побрал!

Белые зубы стиснуты. Нож летит через комнату.

Входит женщина, от тревоги у нее на лбу залегли глубокие морщины. Ее муж вне себя. Ее муж впрыскивает отраву в свои артерии. Ее муж выпускает на волю очередную порцию животной ярости. Тумана, который ко всему прилипает. Который зависает над мебелью, стекает каплями со стен.

Он живой.

И так происходит и днем, и ночью. Его гнев, словно безумные удары топора, обрушивается на дом, на все, что у него есть. Брызги скрежещущей зубами истерики заволакивают мглой окна и падают на пол. Океаны бешеной, неконтролируемой ненависти бушуют во всех комнатах, наполняют каждую пядь пространства подвижной, трепещущей жизнью.

Он лежал на спине и пристально смотрел в испещренный солнечными бликами потолок.

Последний день, говорил он себе. Эта фраза постоянно вертелась в голове с тех пор, как он проснулся.

Он слышал, как в ванной течет вода. Он слышал, как открылся и снова закрылся шкафчик с лекарствами. Он слышал, как ее тапочки шаркают по плиткам пола.

Салли, подумал он, не бросай меня.

— Я покончу с приступами ярости, если ты останешься, — шепотом пообещал он в пространство.

Однако он знал, что не покончит. Это слишком трудно. Проще всего открыть клапан, проще кричать, разражаться тирадами и нападать.

Он перевернулся на бок и уставился в коридор, на дверь ванной комнаты. Увидел выбивающуюся из-под двери полоску света. Салли сейчас там, подумал он. Салли, моя жена, на которой я женился много лет назад, когда был еще молод и полон мечтами.

Он внезапно зажмурил глаза и сжал руки в кулаки. Она снова навалилась на него. Та болезнь, которая делалась все неукротимее с каждым новым приступом. Болезнь отчаяния и несбывшихся надежд. Она уничтожала все. Она обволакивала горьким дымом все его попытки и начинания. Она лишала аппетита, мешала спать, уничтожала привязанность.

— Наверное, если бы у нас были дети… — пробормотал он и, не успев завершить фразу, уже знал, что причина вовсе не в этом.

Дети. Счастливо бы им жилось, когда бы они наблюдали, как их никуда не годный отец с каждым днем погружается все глубже в пучину лихорадочного самоанализа.

Ладненько, мучило его сознание, давай-ка взглянем в лицо фактам. Он стиснул зубы и попытался не думать ни о чем. Однако, словно идиот с тусклым взглядом, сознание повторяло те слова, какие он часто твердил сквозь сон не приносящими отдохновения, мучительными ночами.