Судьбы и фурии - Страница 4

[Мрак, звуки труб, морские чудовища, драконы, ангелы, всадники, многоглазые монстры – все это заполнило его фантазию на много лет вперед.]

Он смотрел, как двигаются красивые материнские губы, как ее взгляд то и дело куда-то проваливался.

Наутро он проснулся со странным чувством, что за ним следят и осуждают. Лотто проводил в церкви дни напролет, и каждый раз, когда в голову лезли дурные мысли, он старался спрятать их под невинной маской. Он научился притворяться даже наедине с самим собой.

ЕСЛИ БЫ ВСЕ ПРОДОЛЖАЛОСЬ В ТОМ ЖЕ ДУХЕ, Лотто стал бы обычным золотым ребенком с обычными детскими проблемами. Но пришел тот день, когда Гавейн взял на работе трехдневный отгул и неспешно прохаживался по газону перед домом. Его жена крепко спала у бассейна, ее рот был приоткрыт, а ладони развернуты к солнцу. Гавейн бережно прикрыл ее простыней, чтобы она не сгорела, и поцеловал пульсирующую венку у нее на запястье. На кухне Салли доставала из духовки печенье. Гавейн прошелся по дому, сорвал локву, посмаковал кислый фрукт, присел на водяной насос рядом с дикими маками и принялся глядеть вниз на глиняную дорогу, пока на ней наконец не показался его мальчик, его комарик на велосипеде. Это был последний день Лотто в седьмом классе. Лето расстилалось перед ним как широкая, неторопливая река, он мог бы сходить посмотреть перезапуск «Придурков из Хаззарда» и «Счастливых дней», которые пропустил из-за школы. Ну и конечно лягушачьи концерты на ночных озерах! Счастье освещало дорогу перед ребенком, точно яркий свет. Тот факт, что у него есть сын, всегда мотивировал и вдохновлял Гавейна, но сам Лотто, реальный, живой человечек, был чудом, настоящим и куда более чудесным, чем люди, родившие его. Мир вращался вокруг его сына, и это было прекрасно! И в ту минуту этот мир вдруг показался Гавейну пронизанным такой чистотой и ясностью, что теперь он мог, казалось бы, рассмотреть его до самых атомов…

Лотто увидел своего отца, дремлющего на старом насосе, остановился и слез с велосипеда. Как странно. Обычно Гавейн никогда не спал среди дня. Мальчик замер как вкопанный. Со стороны магнолии до него донесся стук дятла. По ноге мужчины взметнулась маленькая ящерица. Лотто бросил велосипед, подбежал к отцу, обхватил его лицо ладонями и громко выкрикнул его имя.

Когда он поднял голову, увидел свою мать. Эта женщина, которая в жизни никуда и ни за кем не бегала, бежала к ним, летела с криком, в белой раздувающейся простыне, точно птица, падающая с небес.

СЛОВНО ТЕМНАЯ ПРОПАСТЬ, мир раскрылся перед ним во всей своей пугающей правдоподобности. Лотто уже приходилось видеть однажды, как внезапно открывшийся в земле провал проглотил старый флигель их особняка. Теперь же провалы чудились ему повсюду. Он сбегал по песчаным тропкам между деревьями ореха-пекана и испытывал ужас, что вот сейчас земля под ним разверзнется и он кубарем полетит в темноту. Или что, наоборот, не разверзнется. Старые удовольствия потеряли для него смысл. Болотный аллигатор шестнадцати футов длиной, которого он раньше подкармливал замороженными курами из холодильника, теперь казался ему обыкновенной ящерицей, а фабрика – просто большой машиной. Во время похорон весь городок видел, как вдову тошнит в кусты азалии, а ее красивый сын похлопывает ее по спине. У него были те же высокие скулы и золотисто-рыжие волосы, что и у нее. Красота в сочетании с горем способна ранить любого прямо в сердце. И весь Хэмлин плакал. Но не из-за смерти Гавейна, а потому что сочувствовал вдове и ее мальчику.

Не только горе было причиной тошноты Антуанетты. Она снова была беременна. Врачи прописали ей полный покой. Месяцами городок следил за тем, как неизвестные посетители в черных костюмах и с портфелями в руках выходят из дорогих автомобилей возле их дома, и гадал, кого же она выберет?

Кто бы не захотел жениться на такой богатой и прелестной вдове?

Лотто чувствовал, что тонет. Он пытался саботировать учебу, но учителя привыкли к его успехам и тоже не сдавались. Пытался сидеть с матерью и слушать с ней религиозные передачи, сжимая ее потную ладонь, но Бог покинул его. Он помнил только основы христианства: мифы, жесткие моральные устои и маниакальное пуританство.

После таких посиделок Антуанетта всегда целовала его ладонь и отпускала, лежа в своей постели, спокойная, точно морская корова. Все ее эмоции теперь покоились под землей, и она смотрела на мир отрешенно. Она становилась все толще и толще, пока в конце концов не лопнула, как перезрелый грейпфрут, и не выронила зерно – малышку Рейчел.

Когда Рейчел просыпалась посреди ночи, Лотто всегда приходил к ней первым. Усаживался в кресло, укачивал и кормил смесью. В течение первого года его маленькая, вечно голодная сестренка, которую именно он обязан был кормить, стала центром его вселенной. Лицо Лотто к тому моменту затянуло коркой горячих, пульсирующих угрей, и теперь он уже не был прежним красавцем. Но это не имело значения. Девушки преодолевали отвращение и все равно целовали его, ведь он был богат. В мягких девичьих ртах, их виноградных жвачках и горячих языках, среди вечеринок поцелуев в парках и уборных терялся и таял весь тот ужас, что обрушился на него со смертью отца.

Лотто мчался домой по ночной Флориде и так быстро крутил педали велосипеда, словно пытался удрать от своей печали. Но она все равно всегда настигала его. Спустя один год и один день после смерти Гавейна четырнадцатилетний Лотто на рассвете спустился в столовую их дома. Он собирался набрать сваренных вкрутую яиц, чтобы съесть по пути в город, где его уже поджидала Трикси Дин. Ее родители уехали на уик-энд. В кармане у него лежала баночка WD-40, лубриканта, который, если верить парням из школы, был просто необходим в этом деле. Но тут из темноты до него внезапно донесся голос матери:

– Милый. У меня есть новости.

Лотто испугался, зажег свет и увидел ее, сидящую в дальнем конце стола, в черном костюме, с волосами, уложенными на манер огненной короны.

«Бедная ма, – подумал он тогда. – Такая распустившаяся. Такая толстая. Она до сих пор думала, что никто не знает о том, что она все еще принимает обезболивающие после рождения Рейчел».

Через несколько часов после этого разговора Лотто в одиночестве стоял на пляже и отчаянно смаргивал слезы. Оказывается, посетители с портфелями вовсе не были ее ухажерами, они были адвокатами! Всему конец. Прислуга уже разбежалась. Кто же теперь будет выполнять их работу? Плантация, его детство, фабрика, бассейн, Хэмлин, где его предки жили всегда, – все пропало. Даже призрак его отца.

Все, все продано…

Пляж Полумесяца был красивым местом, но их новый дом на сваях оказался маленьким и розовым, и на фоне дюны выглядел, как коробочка из бетонных блоков «Лего». Пеликаны парили на жарком соленом ветру над зарослями карликовых пальм. На этот пляж постоянно приезжали какие-то люди, и, хотя дюна и скрывала от глаз их грохочущие разбитые пикапы, в доме их все равно было слышно.

– Этот дом? – спрашивал ее Лотто. – Ты могла бы купить целую милю пляжа, ма! Почему мы должны жить в этой коробке?! Почему?

– Это экономно, – с мученической улыбкой отвечала ему мать. – К тому же не забывай про лишение права выкупа закладной. Эти деньги не мои, сынок, они все принадлежат тебе и твоей сестре. Я все передам тебе.

Но разве Лотто теперь было дело до денег? Он ненавидел их!

[Он всю жизнь старался не думать о них, предоставляя все тревоги другим и думая, что у него всего хватает.]

Деньги не заменят ему отца или его землю.

– Это предательство, – прошептал Лотто, всхлипывая от злости. Мать обхватила его лицо ладонями, стараясь не прикасаться к прыщам.

– Нет, милый, – сказала она с сияющей улыбкой. – Это свобода!

ЛОТТО НАДУЛСЯ.

Долгое время он в одиночестве сидел на пляже. Тыкал палкой мертвую медузу и пил сладкую воду из магазинчика на A1A. Затем ему захотелось тако[1], и он пошел туда, куда ходили на ланч все крутые парни из города, все эти хлыщи в рубашках для поло, хлопковых клетчатых шортах и мокасинах. Девчонки приходили в это кафе в одних лифчиках от купальников, а парни так и вовсе без рубашек, чтобы пощеголять мускулами, бронзовыми от солнца. Сам Лотто был уже шести футов росту, а в конце июля его четырнадцать превратились бы в пятнадцать.