Судьбы хуже смерти (Биографический коллаж) - Страница 8

Холст, то есть бессознательное, усваивает тот первый мазок и подсказывает пальцам художника, как они должны реагировать, какая необходима форма, какой цвет, какая насыщенность. А если все пойдет хорошо, холст усвоит и эту форму, цвет, насыщенность, подсказывая, что делать дальше. Холст становится вроде той доски с буквами и таинственными знаками, которую используют на сеансах телепатии, чтобы принимать сигналы из другого мира.

Подумайте сами: затевались ли прежде столь тонкие эксперименты с целью проникнуть в бессознательное, чтобы оно о себе возвестило? И какие психологические опыты увенчались гипотезой более восхитительной, чем вот эта: существует особая область духа, где нет места ни амбициозности, ни готовому знанию, однако прекрасное осознается этой сферой безошибочно.

И назовите мне другую идею относительно источников художественного вдохновения, способную заставить живописца, принявшегося за полотно, до такой степени не обращать внимания на реальность - ни малейшего внимания. Взглянем на картину, выполненную в духе абстрактного экспрессионизма, неважно, находится она в галерее, в собрании коллекционера, в хранилище перекупщика, - много ли на ней такого, чтобы укладывалось лицо, рука или, допустим, стол, или корзина с апельсинами, солнце, луна, бокал вина, что угодно?

Да ведь никто из приписывающих искусству моральные обязанности не укажет ему более подобающего отклика на вторую мировую войну, на лагеря смерти, на Хиросиму, на все остальное, чем эти картины, на которых нет ни людей, ни предметов, даже следов присутствия всего, что нам на благо создано матушкой Природой. В конце концов, ясные лунные ночи стали же называть лучшей погодой для бомбардировок. И даже апельсин способен пробудить мысли о том, что вся наша планета больна, а быть человеком постыдно, - достаточно лишь припомнить, как преспокойно и сытно обедали комендант Освенцима со своим семейством, когда из труб валил жирный дым.

В наше время, свихнувшееся от бесконечно меняющейся моды, художественные направления чаще всего оказывались недолговечны, как светляки, которым отмерен жизни один июнь. Какие-то школы протянули дольше, сравнявшись по жизненному сроку с собаками и лошадьми. Но вот прошло уже четверть века с лишним после смерти Джексона Поллока, а страстных приверженцев абстрактного экспрессионизма стало еще больше, чем прежде, причем это люди с талантом. Да будет известно всем и каждому, а в особенности филистимлянам, что эксперименты абстрактных экспрессионистов доказали: использовать холст наподобие доски для сеансов телепатии и при этом добиться чего-то впечатляющего способны только наделенные замечательным дарованием, к тому же виртуозно владеющие техникой и относящиеся к истории искусства с таким же уважением, какое отличало творца "4-Ф", родившегося в городе Коди.

Биллем де Коонинг, художник, быть может, еще более значительный и к тому же по рождению европеец, сказал о Поллоке так: "Джексон поломал то, что окостенело, чтобы начать сначала".

Конец. Все довольны?

О полотнах Поллока, выполненных методом, разбрызгивания краски, я написал с несдержанным энтузиазмом, которого на самом деле не испытывал. (Нехорошо обманывать!) Между прочим, я из тех, кто ухлопал массу времени, осматривая коммерческие галлереи и художественные музеи. Я занимался именно тем, чем, по словам Сида Соломона, моего приятеля из числа абстрактных экспрессионистов, должен заняться всякий желающий отличить хорошие полотна от скверных: "Первым делом посмотри миллион картин". Тогда, уверял он, в будущем не ошибешься.

Главная причина, по которой мне не так уж нравятся картины, сделанные разбрызгиванием, - а они хороши разве что как орнаменты, по которым можно изготовлять ткани, - очень проста: на них не чувствуется горизонт. На холсте мне не нужно никакой информации, но одного требует моя нервная система, а возможно, требует этого нервная система любого из тех организмов, которые обитают на земле, - ей необходимо знать, где горизонт. Я думаю о только что родившихся оленятах, которым еще трудно стоять на ногах, между тем может случиться, им сразу же придется бежать что есть силы, спасая жизнь. И первое, что их глазам крайне важно сообщить мозгу, - это, несомненно, местонахождение горизонта. Никаких сомнений, ту же потребность испытывают люди, пробудившись или выходя из коматозного состояния: еще ничего не соображая, они, однако, должны установить, где горизонт.

Ведь наша нервная система вроде груза, требующего осторожного обращения, чтобы ничего не разбить, - а предусмотрительный судовладелец обязательно обозначит на ящике с таким грузом: "Верх. Не кантовать!"

Библиотека Франклина обратилась ко мне с просьбой написать предисловие к выпущенной роскошным томиком "Синей Бороде" (с иллюстрациями моей дочери Эдит Сквиб). И пришлось опять пускаться в болтовню про живопись, которой так неумело занимались и папа, и я сам.

"Всем своим друзьям и сородичам по Анонимной антиалкогольной ассоциации, - начал я, - спешу сообщить: правильно сделали, что одурманивались. Жизнь, в которой совсем не будет дурмана, и полушки не стоит, если верить лихому афоризму. Людям просто хотелось как следует выпить, вот они и подыскали кое-что, оказавшееся для них смертельным ядом.

Понаблюдайте за детьми - вот вам отличные образцы безвредного одурманивания. Дети способны часами самозабвенно предаваться общению с какой-то частицей Огромной Великой Целостности, то бишь Универсума, - со снегом, например, или с дождем, с грязью, красками, камнями (маленькими швыряют друг в друга, под большие стараются залезть), перекликающимися звуками или такими, которые доносятся из приемника, или производимыми ими самими, когда они колотят в трещотки и барабаны, ну, и так далее. В общении участвуют всего двое: ребенок и Универсум. Ребенок что-то такое производит с Универсумом, а Огромная Великая Целостность в ответ производит что-то смешное, замечательное, а порой огорчительное, страшное и даже болезненное. Ребенок учит Универсум, как надо по-хорошему играть и при этом быть добрым, а не злым.

Профессиональные живописцы, про которых больше всего рассказывается в этой выдуманной истории, - это люди, которые вот так вот и продолжают, словно дети, играть всякими липкими штуками, грязью, мелом, остывшей золой и кое-чем еще: размазывают все это по тряпке, разравнивают, подчищают и прочее, и прочее - и делают одно и то же всю жизнь. Однако, когда они были детьми, играли лишь двое: ребенок и Универсум, причем поощрять успехи, наказывать за промахи дано было только Универсуму, как более умелому игроку. А став взрослыми, живописцы, особенно если от них зависит, чтобы другим было что есть, где жить, как одеться, - да не забудем и про обогрев зимой, вынуждены принять в игру третьего, и этот третий обладает удручающей властью то жестоко над ними смеяться, то нелепо вознаграждать, да и вообще ведет себя как настоящий психопат. Третий - это общество, та его часть, которая рисовать обычно не умеет, зато знает, что именно ей нравится, и мстит тем, кто с ее вкусом не хочет считаться. Иногда этот третий предстает в обличье какого-нибудь диктатора, наподобие Гитлера, Сталина или Муссолини, а иногда - в обличье всего лишь критика, куратора музея, коллекционера, торговца картинами, заимодавца или просто родни.

Так или иначе, игра по-настоящему хороша лишь в том случае, когда ею заняты двое, а т р о е - э т о у ж е т о л п а.

Винсент Ван Гог покончил с присутствием третьего тем, что не признавал никаких иждивенцев, не продавал своих работ никому, кроме брата Тео, который, любя его, коечто купил и старался как можно меньше вступать в разговоры. Но если подобное одиночество считается удачей, большинству художников изведать эту удачу не дано.

Большинство хороших художников из тех, кого я знал, хотели бы, чтобы жизнь не вынуждала их продавать свои холсты. График Сол Стейнберг однажды сказал, удивив меня своим капризным своеволием: даже после того, как ему хорошо заплатили за работы, он просто не в состоянии с ними расстаться. Да они в большинстве и предназначены для воспроизведения в виде книжных иллюстраций, журнальных вклеек или плакатов, так что оригиналы вовсе не нужно выставлять на обозрение публики. Стейнберг так и живет на доходы с тиражирования, не отдавая оригиналов.