Судьбе загадка (сборник) - Страница 3

— Она тебе нравится? — спросил Лососинов торжественно.

— Невредное бабцо, — отвечал Соврищев, — хотя всего не разглядишь.

Лососинов с досадой кинул ночную туфлю под кровать с такой силой, что под кроватью все зазвенело.

— Я не про то, — воскликнул он с раздражением, — я про колонну! Нравится тебе эта колонна?

— Нравится.

— И всегда будет нравиться?

— Вероятно, всегда, — отвечал Соврищев, заметно ошеломлённый таким оборотом беседы. Кстати, в это время горничная встала на подоконник и начала вытирать стекло тряпкой. Весьма уместно отметить удивительное свойство фартука. Генерал тоже неоднократно указывал, что фартук даже на магазинном манекене действует на него эротически.

— Да, — продолжал Лососинов, машинально почёсывая своё бедро, — это всегда будет нравиться. Теперь… знаешь, какая это колонна? Это колонна греческая.

С этими словами он посмотрел на приятеля своего с таким видом, с каким смотрит человек, объявляющий другому о полученном наследстве.

— Это значит, — произнёс он, — что вечная красота была раз навсегда открыта эллинами и возрождение есть, в сущности, возвращение к древности.

— Поразительно! — воскликнул Соврищев, — мне никогда это не приходило в голову.

К чести Лососинова нужно сказать, что он весьма снисходительно относился к чужой необразованности. Прекрасная черта эта, без сомнения, была наследственной, так как отец Степана Александровича был в своё время небезызвестным профессором.

Не сделав Соврищеву никакого обидного замечания, Лососинов накинул себе на плечи одеяло, очевидно продрогнув, и сказал, продолжая глядеть в окно:

— Профессор Зелинский разделяет мои убеждения. Теперь слушай: возрождение необходимо, ибо искусство попало в тупик… Следовательно, наша задача — произвести возрождение. Для этого нужно лишь внедрить в публику и в массу сознание необходимости изучения античного мира. Мужик гибок и способен к языкам. Надо обучить его греческому и латинскому… Я уже сделал кое-что, смотри.

Дрожащими от холода и волнения руками Лососинов взял со стола греко-латино-итальянский словарь со столь мелким шрифтом, что пользоваться книгою было невозможно, даже если бы она была написана на русском.

— А ты разве знаешь итальянский? — спросил Соврищев, тоже начиная ощущать волнение.

Итальянский ни при чём, — с раздражением воскликнул Лососинов. — Мы пожмём руку Цицерону и Сенеке через голову непросвещённых теноров и шарманщиков. — С этими словами, не попадая зубом на зуб, Лососинов быстро юркнул под одеяло и с четверть часа лежал молча, дрожа как в лихорадке. Удивительное действие производил этот человек на окружающих. Соврищев внезапно почувствовал прилив силы, который раздвинул для него пределы возможного. «Захочу, — подумал он, — и начну читать Аристотеля как газету». Одним словом, в этой слегка уже затуманенной ранними сумерками комнате, в сердцах двух необыкновенных людей создалось то великое настроение, которое так лапидарно, хотя и грубо характеризуется пословицею: пьяному море по колено.

— Ну, поедем к Сиу! — вдруг вскричал Лососинов. Он оделся с необыкновенной скоростью и через пять минут лихач с санями, украшенными Лососиновым и Соврищевым, мчался по занесённым снегом улицам. Оба молчали, только когда проносились они мимо какого-нибудь дома с колоннами, Лососинов трогал Соврищева за рукав, кивал на дом и говорил: «Нравится?» — «Да, — отвечал тот, глотая снежинки, — и всегда будет нравиться».

От Сиу они поехали в «Прагу», из «Праги» в Балет, потом опять в «Прагу». Далее Соврищев помнит лишь сплошную метель и какую-то яркую комнату, где была статуя Венеры, которая, впрочем, двигалась и даже пила водку. Проснулся он дома и когда начал одеваться, то с изумлением обнаружил, что один его чулок был ярко-зелёного цвета и, судя по длине, очевидно, дамский.

СПОР С ДЯДЕЙ. ОБСУЖДЕНИЕ ПЛАНА

Тихо все и бело стало в Москве… Уютно в домах, уютно на дворах, где примостились деревянные домики. Паркетные полы стали отливать лазурью, и кисейные занавесочки на окнах ещё посветлели.

Соврищев пришёл к Лососинову ровно в пять часов и застал его в состоянии крайней экзальтации, близкой к вдохновению поэтическому.

— Ты помнишь тот словарь, который я показывал вчера и к чтению которого думал сегодня приступить?

— Помню, — отвечал Соврищев.

— Ну, так этот словарь пропал, — крикнул Лососинов голосом величественным и радостным.

— Как пропал?

— Этот словарь украден.

— Кем?

Степан Александрович подошёл к Пантюше, положил ему на плечи прекрасные свои руки и произнёс с расстановкой:

— Полотёрами.

— Ах, мерзавцы!

— Не мерзавцы, — крикнул Лососинов раздражённо, — а книголюбцы! Изучения античной древности возжаждали и украли словарь… Вот тебе подтверждение того, как относится русский народ к древности, разумеется, классической… Да тут ничего нет удивительного. В Москве есть извозчики, говорящие по-латыни…

Заметим себе, что гениальный ум Лососинова иногда делал слишком смелые выводы, как например, в данном случае. Те индивиды, о которых шла речь, очевидно, сначала изучили латинский язык, а потом стали извозчиками, а не наоборот.

Да, что бы ни утверждали некоторые, время для филологизации России настало!

Под «некоторыми» Степан Александрович обычно разумел своего дядю, голос коего в это время явственно раздавался в столовой.

В нашем обществе распространено мнение, что все дяди глупы. Мнение это неосновательно по двум причинам:

1. почти всякий человек является в то же время дядею и, следовательно, глупыми приходится назвать почти всех людей;

2. дядя есть величина относительная, предполагающая племянника. Абсолютный дядя есть понятие мнимое или столь редкое, что не стоит говорить о нем. Таким образом, приведённое выше утверждение следует понимать так: всякий дядя глуп по отношению к племяннику и, по закону «действие равно противодействию», наоборот (Замечательно, что С. В. Кубический, высказывая это положение, разумеется, никоим образом не был знаком с теорией Эйнштейна (Примеч. автора)). В данном случае дядя был инженером. Лососинов и его друг не любили дядю за миросозерцание, а Степан Александрович, кроме того, почитал его бездельником. «Построил три железнодорожных моста и очень доволен, — говорил он обычно про этого дядю, — а спросите его, что такое conjugatio perifrastica, он и не знает». В этот раз дядя был особливо неуместен, ибо он никак бы не мог понять чувств, волновавших предприимчивых филологов, да и вообще к искусству был равнодушен.

Как раз мадам Лососинова, старушка в наколке, рассказала за супом про встреченного ею на Кузнецком мосту раскрашенного футуриста в полосатом халате и разговор таким образом коснулся литературы. «Драть их нужно», — сказал дядя, разумея футуристов. Следует заметить, что Степан Александрович, сам не будучи футуристом, защищал их как искателей новых путей.

— И романтиков считали сумасшедшими, — воскликнул он. — А дикие гении? Почитай-ка биографию Гёте!

— Читал двадцать раз. И тоже нужно было выдрать.

— Это Гёте выдрать?

— А хоть бы и Гёте, да заодно и Шиллера. Терпеть не могу.

— Уж выдрать тогда всех поэтов сразу.

— Да не мешало бы. Особенно теперешних. Раньше хоть прочтёшь, поймёшь, про что говорится. Иногда растрогает или развеселит. А теперь? Прочтёшь стихи и такое чувство, точно тебя дураком обругали.

— Да уж, поэты! — вздохнула мадам Лососинова. — На заборах иной раз мальчишка постесняется написать, что они в книгах печатают.

— Да уж это само собой, — обрадовался дядя, — это, видите ли, разрешение проклятого вопроса. И все к тому же пьяницы.

— И Пушкин был пьяница.

— Пушкин, может быть, пил здорово, да зато здорово писал. А теперь пьют здорово, а пишут скверно.

— Вам не нравится, а другим нравится.

— Уж не знаю, кому это нравится. А теперь ещё начали под греков подделываться. Куда ни сунешься, все козе на хвост наступишь.