Судьбе загадка (сборник) - Страница 1

Что можно сказать, прочитав сочинение хорошего писателя: «Хороший писатель» — и более ничего. Но Сергей Сергеевич Заяицкий больше, чем хороший писатель, потому что мысли, возбуждаемые его прозой, дискретнее и длиннее. Вот о чем думаешь поначалу, читая его работы…

То, что мы бедны оттого, что уж очень богаты, — это уже трюизм. В значительной мере справедлив он и для нашей словесности; почему в сороковые — восьмидесятые годы в Советском Союзе было так много писателей и так мало литературы? — да потому что Перехват-Залихватские от социалистического способа производства отменили целую плеяду блестящих русских писателей, потому что порвалась связь времён, и сама собой, как говорят, опустилась планка, потому что в сороковые — восьмидесятые годы писателем мог стать каждый, кто только умел составить десять слов в одно внятное предложение. То есть у нас можно свободно уморить каждого второго писателя, и литература будет худо-бедно существовать.

Но вот на тридцать пятом году своей читательской жизни берёшься за рукопись Сергея Заяицкого и говоришь себе: «Боже, какое сильное дарование!», прочитаешь пару-другую глав и понимаешь, как тебя обокрали. Во-первых, тут налицо продолжение традиций русской литературы с художественной… то ли мыслью, то ли чувством во главе угла, смехом сквозь слезы и глубочайшим почтением перед самим именем — Человек, что повывели из нашей словесности во времена оголтелого социализма, как из дома выводят моль. Во-вторых, налицо народность, истинная народность; ведь народность в литературе разная бывает, случается, автор как бы раскалённым тавром метит каждую свою страницу, чтобы на ней прямо сияло определение — «народность», а человеку с понятием очевидно, что, кроме тавра, ничего и нет, что в действительности имеет, как говорится, место беллетризированный плач в связи с административным произволом и вредными проделками цыгано-синдикалистов, ну разве что у него герои одеты в ватники и разговаривают на суздальском диалекте. Иное дело народность, отражённая в прозе по достоевскому принципу «химического единства», как у Сергея Заяицкого, когда в каждой сколько-нибудь основательной сцене присутствует русская причудливая душа со всеми её свычаями и обычаями. Ну, а поскольку наш соотечественник есть равномерно дитя Саваофа и Люцифера, то, какую вещь у Заяицкого ни возьми, кругом у него страшные комедии и уморительные трагедии: там — самоотверженная любовь, сям — немотивированная жестокость, то — бесконечная преданность Отечеству, то — беспримерное разгильдяйство; вот у него Россия на краю бездны, а два патриота занимаются женой своего знакомого; немец прёт на западные губернии, а офицерство устраивает безобразный кутёж в гостинице с девицами, пленёнными на панели, а то влюблённый бандит закапывает в снег голого мещанина. Такой получается чёрный юмор, которому Заяицкий, вероятно, не родоначальник, но то, что он достойный продолжатель — уж это точно.

Наконец, с каждого авторского листа этой прозы, фигурально выражаясь, намываешь унцию самородков: тут тебе и аист, окольцованный белогвардейской кокардой, по кличке Деникин, и «О, счастливые любовники, обитающие в Советской Украинской Социалистической Республике!», и «Да как же это возможно, воскликнут иные скептики, чтоб на восьмой год рабочей власти подобная рубашка, как же не смел её вихрь революции! А вот не смел, и дело тут, очевидно, не в слабости вихря, а в прочности материи…», и «Не знаю как вы, а я большой сторонник личного бессмертия…», и «…она рванулась, и поцелуй скользнул как-то по всему телу — начавшись с губ, он кончился где-то возле коленки…», и «Нет, Степан Андреевич Кошелев настоящий русский гражданин и ещё сегодня в вагоне на вопрос кременчугского пассажира:

— Чи ви член профспилки?

Ответил спокойно:

— А як же».

В общем, сразу становится ясно, что Заяицкий из тех писателей от господа бога, которые чувствуют родное слово, как гипертоники — игру атмосферного давления, умеют мастерски его огранить, выставить во всем блеске, показать с неожиданной стороны. Это и вправду дар редкостный, которым во все времена располагало такое незначительное число литераторов, что в каждом поколении их можно было по пальцам пересчитать. А ведь это, наверное, и есть чисто литературный талант, когда понимаешь, так сказать, психику слова и можешь ей управлять, а в ином случае этой психике неукоснительно подчиняться.

Нет, конечно, более или менее квалифицированному читателю будет понятно, что Сергей Сергеевич Заяицкий это не Николай Васильевич Гоголь — с гениями история вообще ничего поделать не в состоянии, гений сильней истории — но читателю будет также понятно: он повстречался с талантом настолько крупным и самобытным, что укрыть его от читателя — а он до самого последнего времени был именно укрыт от читателя — значит совершить преступление против человечности, из тех, что проходили по Нюрнбергскому трибуналу. Ведь когорта таких писателей, как тот же Заяицкий, Слёзкин, Клочков, Романов, может составить честь и славу какой-нибудь просвещённой нации, и она будет веками поклоняться этому пантеону, а у нас нормальный читатель о них даже и не слыхал.

В. Пьецух

Человек, написавший эту повесть, в настоящее время, по-видимому, мёртв. Странное произведение это в рукописном виде было найдено татарином в кармане брюк покойного и любезно возвращено вдове. Будучи близким другом Сергея Вакховича, считаю себя вправе обнародовать эту повесть, тем более что покойный (?) был человеком примечательным во многих отношениях.

К писательству он не имел особенной склонности, но то обстоятельство, что все его друзья и знакомые писали стихи так же хорошо, как Пушкин, навело его на мысль испытать и свои литературные способности. Решиться на это было ему не так-то легко, ибо с детства, по его словам, страх перед книгою носил у него болезненный характер. Читать чужие произведения можно было его заставить (и в зрелом возрасте) только силой.

Смерть Сергея Вакховича окутана некоторою таинственностью. Случилась она в то время, когда всякий слух мгновенно дробился, как ракета, а о смерти друзей и близких вообще мало думали. По одной версии погиб он, упав с крыши Народного комиссариата по просвещению, на которую взошёл, исполняя снежную повинность. По другой версии, он вовсе не умер, а, переехав границу в ящике из-под глюкозы, пропал без вести. Третья версия, которой придерживается вдова покойного, такова: садясь в поезд через окно, потерял он равновесие и вместо того, чтобы встать на ноги, встал на голову и, не будучи в состоянии вследствие тесноты перевернуться вокруг горизонтальной оси, провёл двое суток в столь неестественном положении.

Умирая, он будто бы ещё успел крикнуть: «Отношение моё к воинской повинности в правом кармане». Всего трагичнее во всей этой истории то, что поезд за эти двое суток так никуда и не сдвинулся.

Основною чертою творчества Сергея Вакховича является его страстная любовь к психологическим наблюдениям, а также удивительное свойство описывать все так, что получается смешно. Сам он вовсе не хотел никого смешить и недаром в начале второй части повести (Perfectum) он с горечью восклицает: «Смейтесь, ибо уж так устроены мы, что смешно нам то, что другим страшно или вдохновительно». И ещё: «В смешном прозревать страшное достойнее, чем в страшном смешное». Потому и сочинение своё он назвал «трагикомическим».

Заметим, что «Жизнеописание Лососинова» он сам тайком считал научным психологическим трактатом и даже пытался прочесть его однажды на заседании Московского психологического общества. Себя он любил называть «основателем учения о самозатруднении».