Судьба Блока. По документам, воспоминаниям, письмам, заметкам, дневникам, статьям и другим материала - Страница 55

Иванов-Разумник

Всю поэму «Двенадцать» он написал в два дня. Он начал писать ее с середины, со слов:

– потому что, как рассказывал он, эти два «ж» в первой строчке показались ему весьма выразительными. Потом перешел к началу и в один день написал почти все: восемь песен, до того места, где сказано:

К. И. Чуковский

Помню первые месяцы после октябрьского переворота, темную по вечерам Офицерскую, звуки выстрелов под окнами квартиры Александра Александровича и отрывочные его объяснения, что это – каждый день, что тут близко громят погреба. Помню холодное зимнее утро, когда, придя к нему, услышал, что он «прочувствовал до конца» и что все совершившееся надо «принять». Помню, как, склонившись над столом, составлял он наскоро открытое письмо М. Пришвину, обозвавшему его в одной из газет «земгусаром», что почему-то больно задело Александра Александровича. И, наконец, вспоминаю холодный и солнечный январский день, когда прочел я в рукописи только что написанные «Двенадцать».

В. А. Зоргенфрей

Блок слышал музыку.

И это не ту музыку – инструментальную, – под которую на музыкальных вечерах любители, люди серьезные и вовсе не странные, а как собаки мух ловят, нет музыку…

Помню, в 1917 году после убийства Шингарева и Кокошкина[105]говорили мы с Блоком по телефону – еще можно было – и Блок сказал мне, что над всеми событиями, над всем ужасом слышит он – музыку, и писать пробовал.

А это он «Двенадцать» писал.

И та же музыка однажды, не сказавшаяся словом, дыхом своим звездным, вывела Блока на улицу с красным флагом – это было в 1905 г.

А. Ремизов

Как-то в начале января 1918 года он был у знакомых и в шумном споре защищал революцию октябрьских дней. Его друзья никогда не видели его таким возбужденным. Прежде спорил он спокойно, истово, а здесь жестикулировал и даже кричал. В споре он сказал между прочим:

– А я у каждого красногвардейца вижу ангельские крылья за плечами.

К. И. Чуковский

В чем же «дело»? Для Блока – в безграничной ненависти к «старому миру», к тому положительному и покойному, что несли с собою барыня в каракуле и писатель – вития. Ради этой ненависти, ради новой бури, как последнюю надежду на обновление, принял он «страшное» и осветил его именем Христа.

Помню, в дни переворота в Киеве и кошмарного по обстановке убийства митрополита, когда я высказал свой ужас, Александр Александрович, с необычайною для него страстностью в голосе почти воскликнул: «И хорошо, что убили… и если бы даже не его убили, было бы хорошо».

В. А. Зоргенфрей

Звонил Есенин, рассказывая о вчерашнем «Утре России» в Тенишевском зале. *** и толпа кричали по адресу его, А. Белого и моему – «изменники». Не подают руки. Кадеты и Мережковские злятся на меня страшно. Статья («Россия и интеллигенция») – «искренняя, но нельзя простить».

Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили.

Правда глаза колет.

Из записных книжек А. Блока

Поэт большевизма Ал. Блок задумал воспеть кровь и грязь революции. В своей поэме «12» он не удалился от правды, но кощунственно приплел к «керенкам», проституции, убийствам и нелепому жаргону – Христа. Скифская богородица – Иванов-Разумник по этому поводу разразился неистовым словоблудием.

…Бедный Блок, попавший в обезьяньи лапы критики, рассчитывающей на невежество и глупость. Пусть исходит Иванов-Разумник пошленькой и бессодержательной риторикой. Пусть мнит себя Блок бардом народа.

Н. Абрамович. Об одном проклятом слове

Среди неожиданностей нашей революции есть не только трагические, но и вызывающие улыбку, хотя бы и горькую. Таково, например, скоропостижное обращение в большевистскую веру иных поэтов – Александра Блока, Андрея Белого.

Ю. Айхенвальд [106] . Псевдореволюция

14 января 1918 г.

Происходит совершенно необыкновенная вещь (как все): «Интеллигенты», люди, проповедовавшие революцию, «пророки революции», оказались ее предателями. Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи.

Дневник А. Блока

Кто видел стихотворение Блока «Двенадцать», изданное отдельной книгой? Кто видел – тот заметил, что в книге большая часть текста принадлежит г-ну Иванову-Разумнику, а меньшая – Блоку. Как бы г Разумник – с послесловием Блока. Но не в этом дело. И не в Иванове-Разумнике, разбором произведений которого я, конечно, не буду себя утруждать: слишком известна эта разновидность писательской импотенции, этот специалист по «предисловиям» ко всяким «знаменитостям», как злополучный фон-Зон Достоевского, он все присосеживается «на приступочку» только чтобы «и я тоже, и я тоже».

Нет, дело в Блоке. Могли ли мы когда-нибудь себе представить, что русский большой писатель (тут я это подчеркиваю) выпустит книгу – с пространным рекомендательным предисловием фон-Зона? Да с каким! фон-Зон (пусть даже это был и не фон-Зон) восхваляет Блока не просто, он наскакивает на читателя, он его чуть не шантажирует: если, мол, ты, такой-сякой, не признаешь сейчас на месте, что Блок равен, именно равен Пушкину, а издаваемые и предисловируемые мною «Двенадцать», – «Медному Всаднику», – то будь ты анафема – проклята и «поэзия не про тебя писана».

Опять повторю, никакие извивания и наскоки с пристрастием Разумников меня не трогают: пусть при них и остаются. Но как русский писатель осмеливается выходить к людям под сенью подобных рекомендаций? А если он при том большой писатель, то его неприличный жест – сугубо неприличен, – он совершенно не нужен, ничем необъясним.

…Если в связи с общим, литературное наше одичание будет продолжаться – русская литература и не до того еще дойдет.

Антон Крайний[106]. Неприличия

Поэтесса Гиппиус примыкает к правым, а поэт Блок к левым политическим группам. Превосходно! Но какое дело до этого нам, потребителям их стихов? Что дало им право заводить с нами политические разговоры; с нами, благоговейно пришедшими к ним за стихами? И разве не оскорбительно такое неуместное политиканство и для поэта, и для поэзии, и для нас, которым стихи – хлеб насущный.

Значит ли это, что мы требуем вообще отказа от политических тем? Отнюдь нет.

Сборник стихов – не дневник, а трудовая дань поэта обществу.

О. Брик. Неуместное политиканство

Если бы не Христос, – говорил мне по этому поводу в августе 1918 года В. Г. Короленко, – то ведь картина такая верная и такая [107] страшная. Но Христос говорит о большевистских симпатиях автора.

Потресов (Яблоновский)[108]. Роза и Крест

Блок как-то зашел ко мне, веселый и оживленный. Среди новых книг, лежавших у меня на столе, он увидел альбом рисунков Бориса Григорьева «Расея», в котором, кроме рисунков, были статьи Н. Э. Радлова и Π. Е. Щеголева. На одну из страниц этой последней статьи я и указал Блоку – здесь как раз шла речь о нем как авторе «Двенадцати». «Под бременем непобежденной художником действительности, – говорилось в статье П. Щеголева, – пал наш поэт прекрасной дамы, и что бы ни писал Иванов-Разумник, как бы ни славил он А. А. Блока, как трибуна и Тиртея, приобщившегося к новым скифским далям – современное творчество Блока несозвучно действительности, и художественные восприятия его дробны и односторонни… И лево-эсеровское обретение А. А. Блока можно объяснить только недомыслием Иванова-Разумника: российская ирония отомстила почтенному критику, наслав на него Блока и его «Двенадцать»; дальше говорится о том, что поэма Блока легко могла бы появиться и в органе Пуришкевича – «с какого только конца посмотреть». Правда, важно, что Блок «один из первых почувствовал всю давящую необходимость ответа на все, что произошло с Россией», но задачи этой он не разрешил, согнулся под ее тяжестью и был раздавлен «за то, что не почувствовал прелести прекрасной дамы – революции…» И наконец – «как скучно и пошло все наблюденное им о победителе-народе и рассказанное в статье о двенадцати!» В заключение, поэме Блока, этой пошлой и скучной статье о двенадцати, восторженно противопоставляется «Расея» Бориса Григорьева.