Суд моря - Страница 4

Она совсем забыла, что бретонка не понимает ее языка.

Анна смутно чувствовала, что королева борется с нею за жизнь своего ребенка, ее юное суровое лицо вновь сделалось неумолимым. Она презрительно закрыла глаза. Теперь она вся сосредоточилась на песне. Ей казалось, будто она слышит вдалеке шум прекрасных источников своей родины и лесов волшебника Мерлина и гул прибоя у скалистых берегов, где Дева, Несущая Смерть, тихонько поет гибнущим мореходам колыбельную песнь их матерей.

И вот она уже вступает под сумрачную сень замка Ро, тихо, как порой вступают в дом давно умершие, – нет, как вошла в их дом Дева, Несущая Смерть, чтобы послушать песню у колыбели Алена; Анна, как и она, услышала сладкую колыбельную песнь своей матери. Сердце ее забилось. Ей казалось, что она вдруг вновь проснулась для своей собственной жизни. Сейчас она увидит Алена! Юное суровое лицо ее стало невыразимо мягким.

Королева не сводила с нее глаз. По всему телу ее вдруг как бы пробежала мгновенная дрожь, похожая на вздох облегчения. Она схватила Анну за руки и подвела к самой колыбели. Анна почувствовала на губах благодарный поцелуй и услышала быстро удаляющийся шорох платья. Несколько секунд она оставалась неподвижна, словно в легкой дреме, на грани между сновидениями и пробуждением. Затем она поняла, что королева оставила ее наедине с сыном, – заветный час настал. Не решаясь открыть глаза, она молитвенно сложила руки и запела.

Вначале ее голос звучал очень робко; она пела без слов, это были лишь тихие, монотонно-ласковые, медленно льющиеся, вновь и вновь повторяющиеся звуки, напоминающие сонный плеск кротких прибрежных волн, качающих челн. Но постепенно из мелодии сами по себе стали рождаться слова – милые, невинно-забавные детские стихи; Анне казалось, будто это поет ее мать, она не замечала, что это ее собственный голос превратился в голос матери.

Анна никогда не пела с тех пор, как оказалась у британцев, она не узнавала теперь своего голоса; ей казалось, будто она слышит голос матери. Вот она опять лежит в своей большой старинной кровати в замке Ро и тихонько подпевает матери, баюкающей ее маленького брата Алена.

Как только Ален засыпал, мать выходила, чтобы позвать старую служанку Энору, которая оставалась на ночь с детьми. До прихода Эноры Анна была одна с Аленом и становилась на эти несколько минут его маленькой матерью. Алену это было необходимо: он ведь был такой крохотный; каждый раз, глядя на брата, она испытывала к нему нежную жалость, хотя Ален был розовый и цветущий, – с таким крохой легко может приключиться какая-нибудь беда, и Анна даже на секунду боялась отвести от него взгляд. Охотнее всего она взяла бы его на руки и прижала к груди, но мать и Энора запретили ей это, ведь Анна сама еще была ребенком и могла уронить Алена.

– А когда я вырасту – можно мне тогда будет взять Алена на руки?.. – просила Анна.

– Когда ты вырастешь, – отвечала Энора, – ты возьмешь на руки ребенка, которому сама подаришь жизнь…

Иногда Ален долго не засыпал: он еще в младенчестве порою бывал очень своенравен, приходилось петь ему снова и снова, неутомимо, как прибрежные волны, качающие челн… Анне вдруг почудилось, будто колыбель рядом с ней плавно колеблется. Но петь оставалось уже недолго: вот-вот послышится ровное дыхание уснувшего младенца, это легкое детское посапывание, всегда наполнявшее Анну такой нежностью. Она прервала пение и прислушалась. У нее не было никаких сомнений в том, что пела только она; мать, должно быть, вышла, чтобы позвать Энору, и она осталась одна с Аленом. Приподнявшись на своей постели, она могла смотреть вниз, прямо в розовое личико Алена, любоваться тем, как трогательно он раскинулся во сне, сжав свои пухлые кулачки, как будто воображая себя силачом. Анна не могла удержаться от улыбки: было так сладко смотреть на него в такие минуты, сознавая себя его защитницей. Анна открыла глаза и склонилась над ним. Прямо перед глазами ее стояла колыбель, белая, как цветущий куст терновника; в ней лежал Ален, но личико его было вовсе не розовым, а кулачки не были сжаты – о Боже, это был совсем не Ален! Это был маленький, измученный бессонницей принц, жизни которого требовало море! Анна в ужасе неотрывно смотрела на него. Крохотное личико было белым, как кисейный полог кроватки, влажные волосы прилипли ко лбу, вспотевшему от страха и телесной муки, маленький рот застыл в страдальческой гримасе, и все же по личику этому уже разлилось какое-то болезненное блаженство; принц тихо, но ровно и мягко дышал, и глаза его были закрыты – он задремал, Анна усыпила его! Она была в каком-то странном смятении: ее вновь охватила та нежная жалость, как в детстве при виде Алена; она совершенно забыла, кто этот ребенок, она лишь видела, что он еще меньше и беззащитнее ее брата, и чем дольше она на него смотрела, тем трогательней он ей казался. Ей хотелось взять его на руки, как маленького Алена, – почему бы не сделать это? Никто не помешает ей, ведь она уже выросла… «Когда ты вырастешь, – говорила ей Энора, – ты возьмешь на руки ребенка, которому сама подаришь жизнь…»

Анна почувствовала пронзительную боль, как будто ее только что впервые оторвали от всех радостей и красот ее бедной родины, нет, как будто ее оторвали от самых глубоких, сокровенных корней ее существа – ведь она пришла сюда, чтобы лишить ребенка жизни.

Она с ужасом смотрела на него. Ей потребовалось бы совсем немного времени, гораздо меньше, чем ее прабабке Авуаз в замке Ро, спевшей британским воинам свою колыбельную песню: ведь принц был так мал и слаб. Стоит ей еще немного продлить пение, и дыхание его стихнет, а еще через несколько мгновений замрет, и принц медленно уплывет прочь, убаюканный этой ласковой, задумчивой мелодией, по-детски трогательной, как лепет маленьких прибрежных волн, качающих лодку, и в то же время такой страшно близкой зову бездонной глубины, такой близкой, как сон близок смерти, – так близок, что их можно назвать одним именем.

Ребенок вдруг заплакал – Ален тоже иногда неожиданно просыпался даже от самого сладкого сна с испуганным плачем; казалось, принц почувствовал взгляд Девы, Несущей Смерть, стоявшей рядом с его колыбелью. Анна невольно отступила назад. При этом она заметила, что покрывало сползло с кроватки; она вновь приблизилась и поправила его. Ребенок опять заплакал. Анна хотела запеть, чтобы он не проснулся, но он уже открыл глаза. Взгляд ее на секунду погрузился в эти огромные, не по-детски серьезные глаза; ей почудилось, будто это крошечное существо знает о своей судьбе. Она вдруг вспомнила о юном герцоге своего народа – должно быть, он так же смотрел на своего убийцу в последний миг жизни. Она побледнела и отвернулась, обратив взгляд к морю; она словно хотела отринуть от себя этот образ в колыбели, как до этого отринула украшения королевы. Она вновь сложила руки на груди и запела.

Голос ее теперь был еще тише, чем прежде, в нем зазвучало что-то похожее на страстную мольбу, на заклинание. Она как будто звала на помощь море, но во время пения она не могла смотреть на него: ей нужно было вновь закрыть глаза. И вот она вновь в сумрачном спальном покое родительского дома, только теперь вместо сладкого пения матери она слышит голос прабабки Авуаз, идущей по темным ночным коридорам замка Ро и поющей британским воинам свою колыбельную песнь.

Анна в ту ночь не спала, хотя старая нянька Энора залепила ей уши воском, – это пришлось сделать всем обитателям замка, чтобы они не уснули вместе с британцами. Но Анна слегка расшатала восковые пробки в ушах, и всякий раз, когда мадам Авуаз проходила по коридору мимо их спальни, она несколько мгновений слышала ее голос, тонкий, нежный, как серебряные волосы на голове старицы; и ей казалось непостижимым, что этот тонкий, нежный голос может одолеть такое множество сильных воинов…

Под утро Энора приоткрыла дверь, и Анна увидела сквозь узкую щель в бледном предутреннем свете обнаженные по самые плечи руки мужчин, которые тихо шли следом за мадам Авуаз с мечами наготове, чтобы заколоть тех, кто все же сумеет пробудиться от сна; но никто из британцев не проснулся. На лицах мужчин она прочла дикую, мутную радость – им как будто с трудом удавалось сдерживать победные вопли; только на лице мадам Авуаз она не увидела этой радости: ее лицо было тихим, ясным и загадочным, и все же оно показалось Анне еще более устрашающим, чем лица мужчин. Тогда она не понимала почему. Теперь она это знала: женщина не должна становиться орудием смерти – женщина рождается для того, чтобы дарить жизнь! Она вдруг почувствовала, как из сокровенных глубин ее природы, со дна источников ее крови поднимается мягкое, нежное, но в то же время необыкновенно сильное, властное, почти непреодолимое желание. Дрожа всем телом, она стала отступать от него, пятиться все дальше от колыбели, к выходу из шатра, и вскоре уже почувствовала соленый вкус моря на губах; но чем ближе она подходила к борту корабля, тем сильнее становилась власть этого желания. Ей казалось, будто море светит сквозь закрытые глаза прямо ей в душу; она озарилась изнутри таким ярким, прозрачным светом, каким несколько минут назад был залит шатер, когда королева принесла покаяние. Анна уже могла видеть каждую крохотную складочку своего «я». Она больше не в силах была петь. Море словно призвало на суд и ее, Анну… Ей хотелось упасть на колени и молить о пощаде, но она не могла сделать этого из смертельного страха за ребенка; она могла теперь спастись лишь у колыбели, в своем собственном милосердии.