Ступеньки, нагретые солнцем - Страница 4

Она сказала это Кате. Все повернулись и стали смотреть на Катю, как будто Катя в эту минуту изменилась и было очень интересно на неё посмотреть.

Тимка тоже обернулся, он тоже посмотрел на неё. И в тысячный раз Тимка испытал восторг перед невиданной красотой Катиного лица. Что такое красота? Тем более красота лица? У Кати круглые щёки, не очень большие серо-синие глаза, маленький нос и волосы, спадающие на лоб неровными прядями. Вот и вся красота. А попробуй оторви взгляд — не оторвёшь.

Минуту назад Тимка решил, что ненавидит её. Он думал: «Предательница проклятая!» Теперь, когда он смотрел на Катю, эта мысль совсем исчезла, от этой мысли ничего не осталось. На её месте в Тимкиной голове появилась другая мысль: «Какая красивая Катя». И от этой мысли его сердце перевернулось ещё раз и встало на своё прежнее место.

Странный сон приснился Тимке. Синяя, как вечернее небо, комната. Не тёмно-синяя, не светло-синяя, а чисто синяя. Синие стены, синие вазы, и в них белые цветы. А может быть, синие цветы, Тимка не запомнил. Ещё там были на стенах картины в золотых рамах, тяжёлые медные подсвечники. И свечи горели неподвижным пламенем, как будто язычки огня были из оранжевого стекла. Неподвижные огни отражались в зеркалах, но отражались не такими, как были, а гораздо ярче и горячее.

Тимка не видел в своём сне того, кто жил в этой комнате. Но почему-то он знал, что живёт там принцесса, хотя откуда-то Тимке известно, что это не дворец, не замок, а квартира. И комната принцессы — просто комната.

Во сне Тимка был в этой комнате один. Он видел всё так ясно, как будто не во сне. И тихо журчала кинокамера: Тимка снимал кино. И, снимая кино, он удивлялся сам себе: зачем он снимает пустую комнату? Даже очень красивая комната — это всё равно только комната. Он во сне очень хотел, чтобы вошла принцесса. Он не знал, какая она, и знал, что сейчас, во сне, увидит её впервые и сразу полюбит на всю жизнь.

И она вошла неслышной походкой.

Он видит её отчётливо на фоне синей стены. Вот она садится на маленький бархатный диван, притихла. А диван не продавливается — принцесса лёгкая, как луч.

Какое у неё лицо? Прекрасное. Он не смог бы описать её лица — какие у неё брови, какой подбородок. Но он знает: прекрасные глаза, прекрасные брови — лицо настоящей принцессы.

Этот сон был явственней, чем явь. Тимка видел, как за окном синей комнаты качался старинный тяжёлый фонарь, похожий на фонари у памятника Пушкину. Качался тревожно, свет метался по стенам, метались тени цветов в кувшинах. И весь сон Тимка ждал; он помнит это чувство — ждёшь и веришь: вот-вот случится чудо. И, веря, сомневаешься — а вдруг не случится. Мало ли что может помешать чуду случиться? Это сомнение, наверное, обязательное. Какое же может быть чудо, если в нём уверен? Тогда это вовсе не чудо.

Принцесса сидела на своём бархатном диване не торжественно, не как сидят на троне. Она уютно поджала под себя ноги в меховых домашних тапочках. Листает книгу без картинок. И не смотрит на Тимку, считается, что его нет здесь. А он здесь, он всё видит. Он наводит кинокамеру на принцессу, а она не реагирует. Тимка слышит, как шелестят страницы её книги. Вот сейчас она поднимет свою прекрасную голову, и что-то переменится. Перестанет метаться фонарь за окном, тени на стенах успокоятся, оживёт пламя свечей, оно станет не стеклянным, а живым и тёплым. И может быть, со звоном распахнутся двери. Что-то будет.

Высокие часы в углу чётко тикают. И вошёл старый часовщик Яков Бернардович. Тимка раньше никогда не видел его, не слышал такого имени. Но почему-то сразу узнал, как будто они были давно знакомы. И сам себе сказал во сне: «Это пришёл часовщик Яков Бернардович». Часовщик поклонился принцессе, подошёл к часам и притронулся к стрелкам. И часы начали бить звонко и протяжно, они били долго и пробили, наверное, сто ударов.

«Они не показывают время, — шёпотом сказал часовщик Яков Бернардович. — Смысл не во времени. Смысл совсем не во времени. Совершенно не во времени».

«А в чём?» — хочет спросить Тимка, но не слышит своего голоса. Ему очень важно понять, в чём же всё-таки дело. Но он не слышит своего голоса, а часовщик тем более не слышит его.

Принцессы уже нет на диванчике. Она незаметно исчезла, и Тимка не видел, когда и как. И ему грустно, что она ушла. Он перестаёт снимать кино и убирает в футляр кинокамеру и закрывает футляр на кнопку.

И там, во сне, в этой синей комнате, Тимка знает, что это сон. И знает, что принцессы не будет ни во сне, ни наяву. Что он, Тимка, спит. А когда проснётся, сна не станет, и то, что он видит сейчас так ясно, исчезнет. Он знает, что в больших зеркалах отражается не жизнь, а сон. Это было с ним впервые: внутри сна его не покидало сознание, что это сон. И там же, во сне, было желание не забыть этот сон, потому что всё, что ему снится, чем-то важно для него и дорого. Мало того, там, во сне, он хотел рассказать свой сон Кате. Он помнил о Кате даже во сне, только Кати не было поблизости, ей почему-то нельзя было войти в ту синюю комнату. А если бы Тимка мог пойти туда, где находилась Катя — в класс или во двор, — то можно было всё рассказать, и она там, во сне, всё бы поняла.

Тимка и во сне любил Катю. И принцессу тоже любил. И немного любил Надежду. Хотя Надежда там, во сне, висела вниз головой на гимнастических кольцах. А может быть, на люстре из старого тёмного дерева. А скорее всего, и не было во сне Надежды. Она вспомнилась уже после, когда Тимка шёл утром в школу и думал о своём удивительном сне.

Катя с мамой пьют чай на кухне. Солнце греет новую клеёнку на столе, а на клеёнке нарисованы бананы и апельсины. В новой квартире много новых вещей: новый коричневый ящичек-репродуктор на стене, новый белый чайник на плите, новая штора на окне, и на шторе огромные красные кленовые листья. И жизнь кажется Кате какой-то новой, сверкающей, праздничной. Конечно, не от чайника и не от штор. А от чего? Катя не знает.

По радио поют песенку: «С голубого ручейка начинается река, ну а дружба начинается с улыбки».

Катя наливает себе ещё чаю. Ей не хочется больше пить, но так приятно сидеть с мамой за столом, впереди длинное воскресенье, мама никуда не торопится, и Катя никуда не торопится. На улице мороз, но солнце сквозь стекло пригревает Катину щёку. Мама намазывает ей хлеб персиковым конфитюром. Смешное слово «конфитюр»; а на банке нарисован рыжий персик с красным боком и написано по-болгарски и по-русски: «Персиковый конфитюр». Красивый, прозрачный, солнечный конфитюр. Красивое небо за окном. И Катя стала подпевать:

— «С голубого ручейка начинается река…»

— Да, насчёт слуха у тебя не очень, — замечает мама.

— Ну и что? — смеётся Катя. — Слух — не самое главное, мама.

— Интересно. А что самое главное?

— «Ну а дружба начинается с улыбки». Вот что главное. И ещё что снег, и зима, и скоро весна, и не знаю, что ещё.

— Глубокая мысль. И ясно выражена. Знаешь, Катерина, я тебя, кажется, понимаю. Как это ни странно.

Удивительный человек Катина мама. Она шутит с серьёзным лицом, даже не сразу поймёшь, что это шутка. А когда маме грустно, она много смеётся и даже поёт. Однажды Катя шла домой и с лестницы услышала, что в квартире громко играет музыка. Катя вошла и увидела, что мама танцует, одна кружится по комнате.

— Праздник? — спросила Катя.

— Неприятности на работе, — ответила мама, продолжая танец.

Сегодня мама не смеётся, и Катя чувствует, что на душе у мамы спокойно и светло.

…Солнце квадратами лежит на полу, в соседней комнате весело тикают новые часы на батарейке, эти часы не надо заводить, они идут себе и идут. Ярко блестит на полке красная кастрюля в белый горошек. Мамина подруга тётя Нина подарила кастрюлю на новоселье и сказала: «Не вздумайте варить в ней суп. Это декоративная вещь». Мама поставила кастрюлю на полку.