Studentesca - Страница 4

Изменить размер шрифта:

С этого дня началось непрерывное татарское нашествие на наш несчастный рай.

Приходили колбасники, булочники, зеленщики, виноторговцы, бакалейщики — все обитатели Via Montebello, причастные к торговле, потому что всем им мы задолжали.

Все ворчали, грозили и, уходя, щипали Лину, потому что Лина, самоотверженно защищая нас, всегда выскакивала вперед.

Особенно, если кредитор был из себя недурен.

Эпопея нашего общежития заканчивалась под аккомпанемент целой метели дрязг.

Кредиторы болтали про нас одно, кумушки улицы — другое, и даже в университете, который, слава Богу, был на час пути от нашей улицы, коллеги стали к нам относиться как-то странно: с уважением, но подальше.

А все-таки у нас было хорошо.

Каждый вечер мы, хотя в долг, но вкусно и шумно обедали — ели чудесные макароны, соус из печенки с луком, пили много хорошего вина — вчетвером или с гостями, и Лина, всегда веселая и бойкая, была тут же и вносила смягчающую ноту в наше веселье и скверное, но свежее контральто в наши хоровые песни.

Лина была типом горничной, миловидная, полненькая, молоденькая, живая, с карими глазами и розовыми щечками.

Когда Дзину, жившую у нас на правах «товарища», пришлось выселить по настоянию невест Роберто и Джино, тогда Роберто где-то разыскал эту Лину, сказал ей наши условия и спросил:

— А ночевать где будете?

Лина засмеялась и ответила:

— На квартире. Я никого не боюсь.

Потом, когда уже все это ушло в область воспоминаний, Роберто уверял меня, что Лина «принадлежала» только ему, а Джино клялся мне, что Лина «принадлежала» только ему.

Лина же успела «принадлежать» и тому, и другому, потому что у нее вообще было очень доброе сердце.

Лелло тосковал и болел по Дзине, в которую влюбился тайком от брата ребяческой любовью, и потому относился к Лине равнодушно.

А я был с ней корректен, потому что блага общего пользования — не в моем вкусе, и еще потому, что в Италии я считал долгом разыгрывать холодного северного человека.

Moжeт быть, оттого Лина привязалась ко мне больше, чем к другим; кроме того, я и обращался с нею иначе. Мои приятели исповедовали тоже демократические взгляды, но это не мешало им говорить Лине «ты». Русский демократизм утонченней западного. Я говорил Лине, как барышне, в третьем лице, и это ей льстило.

Почему бы то ни было, она ко мне привязалась. Под конец Роберто надоел ей своей удивительной, шумной, головокружительной, многоэтажной пустотой, а Джино своей противной, прилизанной сдержанностью небогатого графского сынка из захолустья, который корчит декадента и человека высшего света. И, когда они уезжали, не заплатив ей за прожитые у нас три недели, она повторяла:

— Если сор Фладимиро ручается, что мне будет отдано все, тогда я спокойна.

И вот теперь я шел сообщить ей — накануне Светлого Воскресенья, — что денег не нашлось. Мне было ужасно тяжело. И завтра в полдень предстояло очистить квартиру.

Я стукнул скобкой в дверь, Лина мне отперла; я снял летнее пальто, повесил его в углу и сказал Лине моим самым серьезным тоном:

— Линетта, мне очень жаль, но я не мог достать ни одной лиры. И завтра тоже не достану.

— Что жe я буду делать? — спросила Лина раздраженно.

— Я не знаю. У меня нет совсем ничего, ни сантима. Мне даже некуда будет перебраться завтра.

Она ушла в кухню, а я — в «комнату молчания». Бедный храм наук и искусства казался теперь таким неуютным, когда причудливая — вкус Роберто — драпировка была уже снята со стен, портреты спрятаны, ладан — вкус Роберто — не курился больше на маленькой подставке, и ни одной не осталось из четырех кип бумаги, на которой Роберто писал свою тридцатую драму, Джино — свои стихи, Лелло — греческие вокабулы и я- корреспонденции…

Я лег поясницей на подоконник, перегнулся назад, закинул руки за голову и уставился в сизое вечернее небо.

Если я пишу два слова: «небо Италии», то для вас это — избитая формула, а для меня — что-то вроде имени далекой любовницы. Мне от этих двух слов становится так хорошо и так грустно, что иногда сил человеческих не хватает выдержать без стона эту сладость и эту печаль.

Я бы хотел уметь молиться и знать, кому помолиться о том, чтобы все, сколько может быть на земле счастья и довольства, снизошло на эту чудную страну за ее красоту, за райские ласки, которыми прелесть ее дарит нас, иноземцев, лишенных рая…

Лина неслышно подошла ко мне и положила мне руку на жилет.

— Тосковать все-таки нечего, сор Фладимиро, — сказала она громко и живо, — теперь мы поужинаем, а завтра посмотрим, может быть, вы что-нибудь заложите.

— У меня был только бинокль, я его заложил третьего дня: мне дали два франка и вычли шесть сантимов на проценты вперед… А как мы поужинаем, когда не на что купить макароны и все прочее?

— Ничего, я возьму еще раз в долг.

— Колбасник опять будет вас щипать.

— Это пустяки — пощиплет, а все-таки даст в долг. Вот что главное. А вина хватит?

— Идите, Линетта, — сказал я, повеселев, — славная вы девушка.

Оставшись один, я опять уставился в сверкавшее небо и сильно задумался о том, что бы — по совету Лины — «заложить».

У меня в то милое время не было даже черных часов.

У меня было шесть воротничков и рукавчиков, перламутровые запонки и серый пиджачок.

Я мечтал обмундироваться. Но мои корреспонденции печатались пятая через десятую, а то, что я выручал за них, исчезало без следа, потому что наше общежитие «ужасно» поглощало деньги.

В сером пиджачке неловко было ходить в гости, так что недели за три до Пасхи я отдал его красильщику вычернить. Целую неделю и дома, и в университете щеголял в летнем пальто.

Как раз в это время Роберто и Джино выселили Дзину. Нужно было третье лицо, чтобы известить об этом мамашу невесты, тоже провинциальную графиню. Лелло наотрез отказался путаться в это дело. Тогда пошел я, просидел у графини битый час, беседовал с ее дочками и не снял пальто, несмотря на просьбы…

— Веселые годы,
Прекрасные дни, —
Как вешние воды
Промчались они…

Это запела возвратившаяся Лина, то есть запела не совсем это, но нечто похожее:

— О che tiempi felici,
О che bbelli momenti —
Mo mme veЄ nneno a mmenti,
Ma nnun to` rnano chiu`!..

И потому я не буду досказывать вам, как мы ужинали в этот пасхальный вечер вдвоем с Линеттой и какие песни мы пели, и что она мне рассказывала о своей жизни, и каким путем я на следующий день достал деньги, и тому подобное.

Многое сам я уже не отчетливо помню, а многое совсем не интересно, и я не сумел бы рассказать так, чтобы заинтересовать вас.

Я только хотел напомнить себе и, если властен, вам о прекрасных годах, о веселых днях, которые больше не вернутся; повеять на себя и, если могу, на вас смолистым запахом молодости. Я хотел напомнить ее себе в этот праздник прощения (я не христианин, но я люблю этот праздник прощения) для того, чтобы сердечно простить моей прошлой и будущей жизни все ее скорби — за эти несколько веселых лет, прекрасных дней, которые больше не вернутся…

1902

Оригинальный текст книги читать онлайн бесплатно в онлайн-библиотеке Knigger.com