Студент 2 (СИ) - Страница 47

— Соседка по общежитию. Не вижу ничего плохого. Девушка такая… непосредственная.

Лена презрительно поджала губы и прищурилась:

— Дитя природы?..

— Человек искусства. Любовь.

— У кого любовь? — принцесса нахмурилась.

— У нее. Имя. Любовь Кирилловна Королева.

— О, Гос-споди!..

— А ты не слышала разве, когда билеты вручали?

— Ну, вот сейчас я буду слушать про всяких… — сварливо возгордилась красотка.

Я пожал плечами и сказал:

— Ладно, пойду. Ты со мной за компанию?

— Нет уж, я как-нибудь сама.

— Сама, так сама. Пока!

И я пошел вниз. У меня не было ни малейших сомнений, что Лена никуда от меня не денется, но крови попьет, конечно. Это надо принять как данность. Хочешь красивую женщину — будь готов к ее причудам. Не потому, что плохая, вредная или еще какая-то дрянная. Нет. Просто уж так устроен белый свет. Самой замечательной, самой расчудесной особе надо вести себя так, чтобы мужик где-то осатанел. Не так, чтобы уж очень, а вот на пол-шишечки годится. Есть в этом есть некий закон мироздания, необходимое напряжение для вселенской движухи. Чтобы галактики крутились так, как надо… Ну и если уж правду говорить, то с обратной, дамской стороны мужики тоже полудурки, которым невозможно объяснить самые элементарные для женской логики вещи. Почему, например, соль на кухне находится в банке с надписью «сахар». Как почему? Потому что бабушка сослепу насыпала пять лет назад, с тех пор так и стоит, все привыкли… Почему какая-нибудь Настя Мухина записана в телефонной книжке на букву С? Да потому что соседка по дому, из третьего подъезда — чего тут непонятного?.. Зачем надо обзываться «тупорылой», если сам дебил⁈

Размышляя подобным образом, я дошел до первого этажа, где внезапно наткнулся на редактора Столбова.

— О! — воскликнул он. — На ловца и зверь, извините за выражение… У тебя время есть?

— В общем, да.

— И отлично. Ну-ка, пошли ко мне!

И мы прошли в редакцию.

— Ну что, дебют свой видел?

— Видел, только прочесть не успел. Народ все расхватал, не досталось номера, — удачно сочинил я.

— Ну, это дело поправимое, — Андрей Степаныч хлопнул ладонью по пачке свежеотпечатанных. — Бери! Авторский экземпляр.

— Спасибо, — я взял газету.

— Садись. У меня к тебе серьезный разговор. Слушай!

— Ты, надеюсь, помнишь, какое событие грядет осенью… — многозначительно начал он издалека.

И пока он говорил, тянул паузы, я стремительно соображал. Что там может быть осенью? Седьмое ноября? Ну, в этом ничего особенного… Седьмое октября⁈ Не день рождения Путина, нет. То есть день рождения, конечно. Но пока он в тени. Пока старшему лейтенанту КГБ Владимиру Путину должно исполниться двадцать шесть лет, и вряд ли это будет кто-то отмечать, кроме его близких… Нет. Седьмое октября — новый, еще ни разу не празднованный День Конституции, утвержденной Верховным Советом СССР 07.10.1977 года. Так называемой «Брежневской», пришедшей на смену «Сталинской», чей день праздновался 5 декабря. А приняли ее в 1936 году.

Смекнув все это, я лихо отчеканил:

— Конечно, помню! Первая годовщина Конституции. Седьмого октября!

Секунды две, но все же — редактор смотрел на меня, как на сундук с сокровищами. Этот новый праздник, похоже, совершенно вылетел у него из головы. Немудрено: люди еще не успели привыкнуть, несмотря на массированную рекламу в прессе, радио и на ТВ.

Андрей Степанович, впрочем, мгновенно выправился, тех двух секунд как не было.

— Совершенно справедливо! — произнес он с воодушевлением. — Но этого мало. А чуть позже?..

Вот блин. Что там может быть позже?..

А! Как же я забыл⁈ Ведь семьдесят восьмой год, юбилей комсомола! Ну конечно!.. 29 октября 1918 года открылся Первый съезд тогда еще РКСМ — Российского коммунистического союза молодежи. С тех пор РКСМ (затем РЛКСМ, ВЛКСМ) отмечает дату рождения за два дня до Хэллоуина — скажем вот так замысловато.

Ну, а в текущем году юбилей — 60 лет! Я так и сказал.

— Вот! — Столбов торжествующе поднял палец. — Это я как раз имел в виду.

Далее речь пошла в деловом ключе. Редактор пояснил, что и на День Конституции, и на юбилей комсомола газета, разумеется, должна откликнуться.

— … ну и тут моя надежда на вас, на рабкоров, так сказать. Что такое рабкор, знаешь?

— Рабочий корреспондент, знаю.

В эпоху становления советского общества, в 20–30-е годы высшее руководство придавало огромное значение вовлечению масс в общественную жизнь. Одним из важнейших факторов здесь стало создание института рабочих и сельских корреспондентов. Поощрялось, чтобы самые обычные люди из глубинки, из гущи народной посылали злободневные, заметки в газеты. Хвалебные, критические, проблемные, всякие. Понятно, что власть стремилась этим выстрелом убить двух зайцев: получать правдивую, неприкрашенную информацию с мест, держать, так сказать, руку на пульсе. Это во-первых. И во-вторых, сформировать достаточно плотный слой низовых активистов, сотрудничающих с прессой без отрыва от основной работы. За это даже немного приплачивали, поэтому от желающих отбоя не было. Ну, конечно, при чудовищных стилистике и грамотности. В газетах той эпохи существовала должность «обработчик» — сотрудник, приводивший в более-менее литературный вид сообщения рабкоров. Между прочим, подвизался в данном качестве и не кто иной, как Михаил Афанасьевич Булгаков, самонадеянно прибывший в Москву делать литературную карьеру и быстро осатаневший от безработицы и голода. Зато потом он нередко использовал полученные перлы в своих книгах: «В уезде появилась курица величиною с лошадь и лягается как конь. Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья» — примерно так некий малограмотный селькор описал страуса.

В общем-то эта система непрофессиональных корреспондентов от станка, сохи, студенческой скамьи никуда не делась, только с годами стала куда более образованной, спокойной и сдержанной, и такого социального запроса уже не имела. Ну а в институте, понятно, участие в ведомственной газете учитывалось в КОА, поэтому с пишущими перьями у Столбова все было в норме.

Он развил мысль: как-нибудь в недалекое время собрать нас, «газетчиков» и обсудить темы и Дня Конституции, и Дня комсомола… Вдохновился, говорил долго, а я все это время кивал, поддакивал и прикидывал, как же лучше повернуть разговор в нужную мне сторону. Ждал, ждал и дождался.

Андрей Степанович, говоря о многом, задел тему войны. Великой Отечественной, разумеется. Я за это и ухватился. По-умному: не сразу, а чуть позже. Через минуту где-то.

— Кстати, Андрей Степаныч! — как бы вспомнил я. — Вот вы говорили про войну. Можно спросить: а вы не думали об этом написать? Может, сюда, — я потряс рукой с «Политехником», — а может, еще куда-то⁈

Редактор как-то слишком мудрено усмехнулся:

— Эх, Василий! Ты, как говорится, не в бровь, а в глаз…

И признался: конечно, его давно подмывает написать мемуары. Но…

Тут он прервался. Помолчал, подумал. Похоже, решил, что раз уж сказал «а», то надо и «б» сказать.

— Правды я написать не смогу. Не имею права. А сказки сочинять… это брат, не для меня. Ничего не имею против, когда писатели всякую романтику об этом пишут. Это хорошо для молодежи… ну и вообще. Но я не писатель.

— Не имеете права? — умышленно зацепился я. — Это… секретно?

Он не рассмеялся — это было не в его духе. Но взглянул поощрительно:

— Слушай, Родионов! Вот ты совсем толковый парень, я вижу. Зачем нам в прятки играть? Тебе ведь Музафин сказал, где я во время войны служил?

— Сказал. В особом отделе.

— Управление контрразведки фронта. Будем считать, близко к истине.

Я понимающе покивал:

— Да. Время еще не пришло.

— А я бы по-другому сказал. Хранить вечно!

Я почувствовал, что открыл душевные шлюзы собеседника. Точно угадал, что ему сейчас больше всего хочется бахнуть стопку водки или коньяку, поделиться тем, о чем он молчит много лет, и еще годы и годы должен будет молчать… Но, конечно, несовершеннолетнему пацану об этом он поведать не может. Да собственно, и никому. О коньяке тоже. Самодисциплина у мужика стальная, тут базаров нет. И тем не менее, момент надо хватать!