Стрекоза, увеличенная до размеров собаки - Страница 116

Тем временем одетая на выход Комариха тоже поглядывала на часы. На ней была коричневая юбка, заколотая, чтобы не свалилась, большой английской булавкой, и алая атласная кофточка, вся висевшая на слабых, белыми нитками сосборенных швах. Злокозненная невестка долго мыла пол, обстоятельно купая тряпку, а когда она наконец убралась, вылив в унитаз тяжелое ведро воды и жидкой земли, на лучших ее позолоченных часиках, присвоенных Комарихой и положенных в карман, уже наблестело четыре; туфли Комарихи, с вечера оттертые от паутины и поставленные на виду, оказались мокрыми. Но Комариха была уверена, что сегодня ее никто и ничто не сможет задержать.

Довольно ловко разобравшись с замками (изучив заранее, какую шишку куда крутить), Комариха вылезла в подъезд. Спускаться по неясным ступеням было трудно, потому что и перила, и стена, и надписи на стене вели в обратную сторону. Преодолев размашистую качку подъездных дверей, на которых к тому же болтались какие-то белые бумажки, Комариха в первый момент не поняла, почему оказалась не на проспекте, все время видном в окно, а на дорожке среди тяжелых, будто зеленым тряпьем обвешанных деревьев. Трещины на асфальте, приподнятом снизу коленями корней, странно напомнили Комарихе собственный потолок. Она неуверенно побрела за какой-то смутно знакомой женщиной, сразу ускорившей шаг, отстала, постояла, вспоминая, между двух облупленных розовых столбов, в которые слева и справа были вделаны дегтярно-черные решетки. Сзади, дыша бензином, просигналил раскаленный автомобиль и проехал мимо, будто по слякоти, оставляя на асфальте серебристые, змеиного узора, липкие следы. В голове у Комарихи потихоньку высветлилось: кремовый сложный домище, занимавший собою целый зарешеченный квартал, соединился с другим, двухэтажным, и тут как тут оказался третий, имевший в торце подвальную мастерскую. Комариха улыбнулась, показав гнилые щепочки зубов, и неожиданно легко, ни за что не держась, заковыляла привычным, вперед на два квартала вспоминавшимся путем.

Однако все перед нею было не так. Сделалось почему-то тесно: между знакомых, подгнивших, едой и осенью пахнувших домов оказывались втиснуты незнакомые, новенькие, словно только что собранные из белых и коричневых кубиков; они занимали собой всякий прежде свободный пятачок и порою даже прирастали стенами к старым домам, соединяли их в суставы, словно стеклянистые хрящи; то и дело глубоких, просверленных уличным воздухом ноздрей Комарихи касались едкие запахи стройки. Казалось, будто она все-таки попала не туда: сквозь старые улицы и дворы, как-то сохранявшие на жаре немного пьяного и степленного холода и вспоминавшиеся будто давний сон, проступал иной, многоэтажный город: прокаленный тускловатым нестерпимым солнцем, будто шедшим через пыльное стекло, он, вероятно, располагался здесь в действительности. Этот новый город был куда как больше прежнего: в проемах улиц, спускавшихся к далекому, солонкой белевшему пруду, Комариха с оторопью видела крыши, крыши, лозунги на них, будто газетные заголовки над строчками окон, лиловое марево, полное кубиков, кубиков, белых дымов. Однако и этот огромный город лежал затерянно посреди открытого пространства, завороженного светоносными облаками, серевшими, как пятна окиси, на серебряном небе. Горизонт круглился прозрачными полосами, будто край пол-литровой банки: там виднелась аккуратная выемка, вероятно для шоссе, и Комариха ногами почувствовала, что это шоссе запутанно, но неизбежно связано с улицей, которую она перегородила, встав посреди проезжей части перед жаркими мордами почти уткнувшихся в нее машин.

Все-таки она не растерялась и перешла, сопровождаемая гудками и гневными взмахами водителей, что жестикулировали у себя за стеклами, но были не опасней, чем артисты в телевизорах. Она шагала и чувствовала, что внушает встречным некоторый страх, и это бодрило Комариху, заставляло резко двигать руками, непривычно свободными от стены. Еще она смутно помнила, что дома у нее припрятано нечто, некий тайный документ. В действительности Колька давно присвоил Раину фотографию, потому что сам не имел ни одной и начал уже забывать мелкие, лучистые Раины черты, — получил новогодний подарок, когда Маргарита наряжала против шерсти капризную елочку, а Колька опорожнял для жены большую легкую коробку со всякими радужными шарами, откуда внезапно выпало сокровище. Комариха, конечно, этого не знала и даже не помнила, что именно у нее припрятано на верху платяного шкафа, достроенного чемоданом и коробками до потолка, но само обладание тайной делало ее сильнее прохожих, спешивших убраться с ее дороги, подхватывая на руки засмотревшихся детей. Комариха ползла от одной знакомой приметы до другой, будто насекомое по ветке, сорванной и перенесенной неизвестно куда, — но, не имея понятия, где находится, она нисколько не боялась другого города и смутной черты между небом и землей, оттого что та совершенно походила на полосу, вышорканную Комарихиными руками на знакомых стенах. Страх высоты и расстояния растаял навсегда, и Комариха, хотя не знала, сколько ей еще идти, продолжала перетаскивать ноги с места на место, изредка забредая по серой тропинке на дремучий газон, опутанный клейкими сединами и сажавший ей на юбку синеватые колючки. Раз ее облаяла собачонка, челкой и безумными глазами похожая на Гитлера, раз она едва не съехала в канаву и еле удержалась по щиколотки в рыхлой, подсыхающей земле. Под аркой она прошла согнувшись, трогая крупную чешую отставшей штукатурки и чувствуя некое несовпадение между входом и выходом; шарканье ее отражалось в темной высоте и звучало почему-то позади, точно Комариха за собой тащила санки. Она была уже порядком утомлена и расстроена видом новых многоэтажек, чьи маленькие подъезды с фанерными, по-собачьи брешущими дверьми все время впускали и выпускали молодых и незначительных жильцов, — но, пройдя через арку, оказалась вдруг в том самом, нужном ей дворе. От рассохшихся сараек тянуло деревянным запустением, детская площадка держала, как могла, расшатанные конструкции из железных труб, горячих, словно паровое отопление посреди жестокой зимы. Худенькая девочка в одних трикотажных трусиках, испачканных песком, качала, придавливая одной рукою к сиденью, лохматого котенка, потом котенок изловчился и спрыгнул. Тут Комариха, с трудом перехватываясь руками по какой-то детской крашеной лесенке, разломила поясницу и сразу увидала на балконе живую учительницу: черное платье ее глотало и впитывало без остатка солнечные лучи, зато лицо белело, будто эмалированное. Запоздало испугавшись, что могла и не застать учительницу в живых, Комариха помахала балкону скрюченной рукой и устремилась в раскрытый подъезд.

Катерина Ивановна тоже увидала Комариху в тот момент, когда свихнувшаяся старуха для чего-то полезла на шведскую стенку, и сразу вспомнила Маргаритин рассказ о ее путешествии с балкона на балкон, о бельевой веревке, в которой Маргаритина соседка, снимая, запуталась вместе с банками и склянками, так что веревку пришлось разрезать на несколько частей. Получалось, что Комариху теперь привлекает все решетчатое, сетчатое, протянутое в воздухе, — получалось, что она тоже умеет летать и достигать отдаленной цели, прежде для нее не существовавшей. Катерина Ивановна вдруг испугалась, что старуха при желании может прыгнуть к ней на второй этаж прямо с исшорканной и твердой, как точильный камень, игровой площадки. Страх высоты опутал ослабевшие ноги Катерины Ивановны, и она едва заставила себя окинуть взглядом двор, странно похожий на карту с горным хребтом раскопанной траншеи и алым флажком старухиной кофты: Сергей Сергеич не появлялся и опаздывал уже на пятнадцать минут.

Молясь, чтобы он опоздал еще, Катерина Ивановна поспешно вернулась в комнату. Мать, успевшая куда-то спрятать свои журналы и переодеться в черное, глядела на нее из зеркала тревожными глазами. Опять повторялось то, что было с Катериной Ивановной всегда. Она понимала, что не сможет, как не могла и в детстве, выдержать сверлящий звонок Комарихи, знающей точно, что Катерина Ивановна внутри, — чувствовала, что ей не отсидеться в ловушке, куда она попала, по-видимому, очень давно. Присутствие еще одной старухи за скудным столом, где салаты походили на кашу и искусственная икра смокла черной рыбной водой, оскорбило бы Рябкова, а Комарихины атласные лохмотья, скрепленные кое-как натыканными стежками, а может, и просто булавками, окольной логикой дали бы ему понять, что старуха здесь своя, почти что родственница. Надо было выбираться, пока не поздно, следовало оставить Комариху перед действительно пустой и запертой квартирой, а самой побыть на лестнице — там, куда старуха не догадается взглянуть. Безумно торопясь, Катерина Ивановна кинулась искать ключи и краем глаза увидала, что мать тоже всполошилась и мечется, мелькает тут и там в зазеркальных проемах, точно взлетевшая с карниза темная птица. Вдруг она пропала совсем; ее присутствие еще недолго ощущалось в том, как плавно, наплывом, темнели сквозь пыль серебряная солонка, кастрюльная крышка, подставка настольной лампы, но вот и они, округло перелив темноту, испустили, будто душу, ушедшее в воздух неясное пятно, и мамы не стало нигде. Вспомнив, что ключи, конечно, в сумке, а сумка в прихожей, Катерина Ивановна побежала туда и, схватив в охапку набитый до хруста кожаный мешок, принялась запихивать ноги в тупые валкие босоножки. Входная дверь, еще безмолвная, буквально испускала ужас сквозь белый немигающий глазок, ее прямоугольность с каждой двухтактной секундой набирала угрозу. Ожидая немедленно увидеть перед собой Комариху, Катерина Ивановна тихонько оттянула механизмы двух замков, потуже и послабей: к счастью, лестничная площадка была еще пуста и, свежевымытая уборщицей, светлела мокрыми следами тряпки, уводящими вниз. Катерина Ивановна быстро нагнулась, что-то, не помня что, отыскивая на полу, но секунды скакали наперебой, и она, не думая больше ни о чем, захлопнула оглушенную квартиру. Внизу, где дверь подъезда была, как всегда, распахнута и приперта здоровенным, закапанным известью камнем, чувствовался усталый зной, неясные голоса сливались с плеском листвы словно бы в звуки купания на реке, — и оттуда вдруг напахнуло невероятной свободой, возможностью идти на все четыре стороны. Но старухины шаги, с силой шоркая о каждую ступень, уже поднимались по лестнице, и Катерина Ивановна, стараясь ступать как можно легче, сделаться тенью этих шагов и этого зловещего существа, побежала наверх. Там она неловко присела на корточки, чувствуя себя выше, чем надо, на вихляющих каблуках, почему-то воскресивших сейчас детское ощущение великоватого чужого велосипеда, и, обхватив себя руками, вдруг поняла, что забыла в прихожей и сумку, и ключи. Тут же она увидала сквозь решетку совершенно белую куриную головку и венозную руку, хватавшую перила. Словно дряхлая жар-птица в ветхом атласном пере, предпочитавшая уже не летать, а тащиться, кланяясь, на полусогнутых ногах, старуха наконец залезла на площадку, постояла, опираясь в стену под звонком Катерины Ивановны, дыша под ним со свистом и странными перерывами. Катерина Ивановна приготовилась терпеливо слушать отдаленный звон в лабиринте оставленной ею пустоты, одновременно соображая, где найти в субботу вечером жэковского слесаря, заранее смущаясь перед Сергеем Сергеичем за эти поиски вместо гостеприимства. Но тут проклятая дверь, получившая после смерти матери свободу быть открытой независимо ни от каких ключей и замков, издала вопросительный скрип и, оставаясь в тени, подаваясь еще глубже в тень, растворилась в темную прихожую. Старуха, повозив и отбросив ножищами мамин узловатый половичок, проникла внутрь.