Стражи последнего неба - Страница 1

После выхода в свет сборника американской еврейской фантастики «Дибук с Мазлтов-IV» мы решили, что естественным продолжением его должен стать выход такого же сборника русской еврейской фантастики. Оказалось, что составить его гораздо труднее. По нескольким причинам. Во-первых, в фантастике советской тема практически отсутствовала. Мало того: неофициально считалась крамольной — и не только собственно еврейская, но и формально близкие к ней. Например, за роман «Ур, сын Шама» классики советской фантастики Е. Войскунский и И. Лукодьянов были обвинены в «сионизме», в том смысле, который придавали этому определению советские цензоры, сочтя появляющихся в романе древних шумеров завуалированными евреями. Понятно, что в такой обстановке в советской литературе не могло появиться ничего, подобного «еврейским» рассказам Уильяма Тенна или Роберта Силверберга. Во-вторых, еврейская культурная традиция в советское время была прервана, и то, что для американских писателей-евреев становилось данью семейным традициям, знакомству с идишской литературой, еврейской историей, наконец, с библейскими сюжетами, у советских писателей отсутствовало почти полностью. Лишь изредка появлялись тщательно скрытые, но все-таки угадываемые отсылы к Холокосту (М. Емцев и Е. Парнов «Оружие твоих глаз», С. Гансовский «Демон истории», Т. Гнедина «Беглец с чужим временем»), к библейским временам (Л. Обухова «Лилит» или И. Варшавский «Петля гистерезиса») и совсем уже редко — к «безродно-космополитской» кампании (М. Емцев и Е. Парнов «Море Дирака»).

Так что, составляя этот сборник, мы столкнулись с известными трудностями, из-за которых в нем отсутствуют произведения «золотого века советской фантастики» — 60-х годов.

В отличие от советской, в современной русской фантастике еврейская тема время от времени возникает. Не так широко, как в американской, но вполне ощутимо, а главное — по-своему, оригинально. Тут не только и не столько переосмысление идишской культуры или местечкового фольклора (хотя и это присутствует), сколько интерес к еврейской истории в контексте истории мировой (особенно — к двум знаковым событиям XX века: Холокосту и возникновению Государства Израиль), к еврейской мистической традиции — каббале, к мессианским мотивам иудаизма, унаследованным более молодыми мировыми религиями.

Борис Штерн, Павел Амнуэль, Мария Галина, Хольм ван Зайчик, Г. Л. Олди, Даниэль Клугер и другие писатели, чьи произведения мы отобрали для этой книги, демонстрируют широкий спектр сюжетов, так или иначе связанных с еврейской темой.

Четырнадцать авторов.

Двенадцать рассказов.

Двенадцать путешествий в еврейскую историю, еврейскую мистику, еврейский фольклор.

Добро пожаловать!

Наш знаменитый археолог-самоучка Мишель Шлиман-второй, лауреат Нобелевской премии «За наведение мира между народами» и однофамилец великого Шлимана-первого (того самого, Генриха, раскопавшего Трою), родился в пригороде Иерихона рядом с 4-м иерихонским кладбищем в небогатой семье потомственных земледельцев, предки которых будто бы иммигрировали в древности из легендарной страны, читавшейся зеркально как слева-направо, так и справа-налево:

Житие семейства Шлиманов-вторых состояло из всяких разных «будто бы». Мишелев прапрапращур, распродавший мебель и уехавший в Иерихон из древней полумифической Одессы, находившейся где-то на юге Ресефесер, будто бы преподавал там славянскую филологию в Причерноморском университете. Успешно выдержав головоломный компьютерный тест-NASA и въедливое собеседование, бывший профессор филологии будто бы выиграл головокружительный соискательский конкурс и вроде бы получил работу второго помощника могильщика на 4-м иерихонском непривилегированном кладбище, где честно пропивал свои «судьбу-индейку и жизнь-копейку» — как он загадочно выражался. Недостоверно известно, что прадед Мишеля будто бы сажал апельсиновые деревья на Голанских высотах, дед копал канавы для кабельного телевидения на Аравийском полуострове, а отец-землепроходец постоянно пребывал в подземных служебных командировках, прокладывая длиннейшую в мире ветку метрополитена «Тель-Авив — Иерусалим — Дамаск — Тегеран — Кушка — Кабул» — и далее, до границы с Индокитаем; Израиль в те времена (кто помнит историю) еще не вышел ни к Индийскому, ни к Тихому океанам.

Простая будто бы жизнь, простые будто бы люди. Все ковырялись в земле, жили просто, долго и будто бы счастливо — ни одно из этих многочисленных «будто бы» не поддается проверке.

Одно несомненно: страсть к лопате, тяга к земле, любовь к легендам и мифам зеркальной страны Ресефесер передались мальчику по наследству от филолога-могильщика вместе с лопатой. Гены есть гены. Всю свою сознательную жизнь Мишель Шлиман-второй, выражаясь фигурально, «рыл носом землю», начиная с совковых игр в пасочки в детской песочнице, что рядом с 4-м кладбищем за авеню Бар-Кобзона. Играли со сверстниками в иерихонских катакомбах в «жмурки-жмуриков» и в «казаков-разбойников», в подкидного дурака на погоны до самых тузов и, конечно, гоняли в футбол на резервном кладбищенском пустыре консервными банками или, что являлось особым шиком, невостребованными и бесхозными твердокаменными неандертальскими черепами, которые после тропических январских ливней вымывались из-под ограды и взирали на мир Божий пустыми глазницами.

Окна панельной пятиэтажки выходили прямо на кладбище. Возможно, именно здесь, на иерихонской окраине, располагался когда-то райский сад с божественной яблоней — район в общем-то соответствовал библейской экспозиции, недаром неандертальцы в древности облюбовали это благодатное местечко для своих покойников. Но с тех времен здесь все изменилось. Садовника не нашлось, фруктовые деревья вырубили, пыль стояла столбом, и детство Мишеля проходило под непрерывный аккомпанемент медно-зеленых труб траурного марша Шопена. Мишель каждый день наблюдал, как рыли могилы и тягали покойников, да и сам принимал посильное участие в этом вечном природном круговороте — подносил могильщикам на позиции хлеб, колбасу и водку. Его карманы, туфли, носки, уши всегда были забиты песком, землей, глиной, грунтом, — за что ему крепко доставалось от мамочки Эсфири Борисовны, не отличавшей благородную почву от низменной грязи.