Страстный пуританин - Страница 3

Эта недостаточная глубина корней являлась, вероятно, результатом того что, позаимствовав фигуру сфинкса у Египта, Греция не подвергла надлежащей трансцедентальной интерпретации.

Это чтение подвигло Дени к систематическому изучению всего, что имело отношение к тигру. На эту тему он прочел множество английских, французских и немецких трудов. Библиография одной работы вела его к библиографии другой и так далее. Он отправлял заказы в книжные магазины Лондона, Берлина и Цюриха, с бьющимся сердцем ежевечерне забирал у консьержки почту, распечатывал пакеты, надрывал конверты, приходил в отчаяние, узнав, что издание распродано. Дотошные исследования мелким шрифтом, длинные пожелтевшие диссертации, научно-популярные труды и фотоальбомы вырастали горой на большом столе в гостиной. Особенно зачаровывали его изображения, цветные фотографии в американских изданиях, дышащие и пульсирующие, наискось освещенные желтым неярким светом. На них тигра подкарауливали во время охоты, игр и любовных утех, застигая его всюду, даже в смерти. Дени обнаруживал знакомые пейзажи, вновь улавливал влажное чмоканье подающихся под ногой мхов, жесткий скрежет высоких водяных трав - звуки, слышанные им на Суматре, куда он отправился как-то для собственного удовольствия с экспедицией, занимавшейся зоологическими наблюдениями.

Он был поражен разнообразием их ликов, потрясающей индивидуальностью каждого из них. Он рассматривал различные выражения глаз, всегда маленьких и уклончивых, узоры, прочерченные на двух белых пятнах во лбу, отличные у каждой особи, уши, окрасом напоминающие крылья ночного «павлиньего глаза». Ярость охватывала его при виде охотников, при описании масштабов истребления.

Свою новую страсть он назвал интересом. Он наивно принял ее, в надежде свести до уровня филателии с библиофилией, будучи не в состоянии представить, насколько всепоглощающей может быть их власть. Частое присутствие тигра в его мыслях было всего лишь блажью - так он себе говорил. Но в самых сокровенных глубинах, в пещерах внутреннее - зарождалось у него беспокойство, из смутного становившееся все более четким, пока однажды он не признался себе, что главенство тигра в его жизни стало анормальным. Тогда он поспешил покорно принять этот факт, как нечто неизбежное, но лишенное важности. Он даже не потрудился задаться вопросом о первопричине этого феномена, хотя, сам по себе тот являлся уже более чем настораживающим.

Существует целая мифология тигра, огромное строение, элементы которого переплетаются между собой и поддерживают друг друга, полу-лес, полу-дворец, пальмы, полосы, отсветы, завитки - сооружение, над которым потрудились мужи всех времен, охотники, моряки и даже колонизаторы в отставке.

Помню, мне как-то довелось увидеть зародыш тигра в винном спирту. Он был едва ли больше домашней кошки, превосходно сформировавшийся, родом из Индокитая. С закрытыми глазами и обернутым вокруг себя хвостом, он плющил о стенку сосуда розовые пальцы, похожие на лепестки цветов. Принадлежал он одному дальнему родственнику, жившему в Пельрэн, на берегу Луары, в светлом, как фонарь, доме, окруженном беспорядочным садом, где бродили в поисках корма куры, которых никто не убивал. Лишь очень редко мне разрешали посетить этого отставного капитана, скрюченного, как виноградная лоза, в привычном одеянии из темно-синего сукна: его подозревали в атеизме, не говоря уже о том, что он был женат на еврейке, день-деньской раскладывавшей пасьянсы и пившей шоколад.

Раз уж речь зашла о родственниках, хочу рассказать о своей кузине Бланш. Дом на улице Добрэ, в котором она жила, не напоминал фонарь даже отдаленно. Слепой и безмолвный, с вечно закрытыми окнами, он принадлежал двум грозным старым девам, взявшим к себе осиротевшую племянницу. Они были похожи друг на друга и выглядели такими сухими, что, казалось, вот-вот захрустят, как старые листья. Особенно запали мне в память их огромные черные глаза, неописуемо круглые и неподвижные, заключенные в пергаментные створки век, покрытых сиреневыми крапинками.

Тетки обходились с Бланш еще суровей, чем отец со мной. Он же сильно восхищался тем непревзойденным уровнем, на который они сумели вознести пуританский идеал. Мои родители считали для себя назидательным общество этих несгибаемых святых и, разумеется, встречали у них благосклонный отклик, а потому нам с Бланш часто выпадал случай увидеться. Мы были ровесниками, и по сей день я не могу найти объяснения тому, что наши семьи, беспрестанно опасавшиеся греха нечистоты, который они чуяли повсюду, оставляли нас вдвоем без присмотра. Думаю, мои родители переносили на племянницу добродетель, которую видели в тетках, надеясь, что Бланш окажет на меня сколько-нибудь благочестивое влияние, а старые барышни, рассуждая, со своей стороны по такому же принципу, ожидали, что Бланш путем осмоса приобщится к моим достоинствам.

Бланш. Ее чересчур длинные платья, перчатки, застегнутые на все пуговки, остриженные под горшок черные волосы... Приседая перед моими родителями в реверансе, она делала это безо всякого изящества, сгибая колено, как деревянная кукла, поскольку ничего светского в этих знаках вежливости не допускалось. Но у нее были глаза цвета травы, каких я больше ни у кого не видел.

Если не было дождя, мы шли в сад, а в плохую погоду - на веранду. Там Бланш, прислонясь к дереву или опершись спиной о стену, спрашивала нежным голоском:

- Ну что, начинать?

И, не дожидаясь ответа, и впрямь начинала ритуал, впервые совершенный, когда нам было лет по восемь, и сохранившийся, должно быть, до поры нашего отрочества.

Она, не торопясь, произносила самые ужасные богохульства, которые мне когда-либо доводилось слышать. Христианская вера, пропущенная сквозь ее уста, разваливалась даже не как падающее здание, а как расползшийся мешок с отбросами. Нечистоты истекали, клокоча, из ран Святого Сердца. Из вспоротого чрева Непорочного Зачатия вываливались потроха, кишащие червями. Оскверненная облатка липла, как склизкие обноски каторжника.

Бланш... Никогда не игравшая ни со своими, ни с чужими гениталиями. Ее неописуемо зеленые глаза...

Каждое слово Бланш, как стрела, которую невозможно вырвать, вонзалось мне в душу, в детскую плоть, чтобы, измучив, добраться до заветной точки «острой боли». Все сказанное ею продолжало звучать у меня в ушах, когда я делал уроки, ел и, особенно, когда молился. «Вспомни, о всемилостивая Дева Мария, что испокон века никто не слыхал о том, чтобы кто-либо из прибегающих к Тебе...[8]» И Мария лопалась, как прогнивший бурдюк. Поток сукровицы угрожал меня захлестнуть. Ежечасно в течение дня, и даже когда я вступал на ведущий ко сну хрупкий мостик, нечестивые слова всплывали из глубин моей души, как зловонные пузыри, и лопались с влажным чмоканьем.

Всякое известие об очередном визите Бланш, с каждым разом все более мучительном и навязчивом, - поскольку действовал еще и кумулятивный эффект - приводило меня в полное смятение. Нетерпение не давало мне ни есть, ни спать до тех пор, пока маленькая фигурка не появлялась наконец на пороге гостиной. Здравствуйте, тетушка... Спасибо, тетушка... Реверанс...

Выдать Бланш старшим было для меня легче легкого. Я также мог бы избежать ее общества под каким-либо предлогом или притвориться больным, хотя до этого я не додумался, поскольку подобное предательство или притворство всегда было мне чуждо. На самом же деле, я не мог обойтись без Бланш или, точнее, без мук, которые она мне причиняла. Она была моим ангелом, особенно когда ее жуткие литании насиловали мое целомудрие, живьем сдирали с меня кожу, когда их мерзость проникала во все фибры моего существа, бессчетно повторенная и вечно новая. Эта пытка стала мне необходима, как наркотик. При каждой нашей встрече Бланш удивляла меня все новыми арабесками, и я часто задавался вопросом, какой бес нашептывает ей эту нескончаемую поэму и что за инфернальные нечистоты питают этот грязный прилив.