Страстный пуританин - Страница 15
Я не знаю, к какому исходу приводит Матье его страсть, не знаю, направить ли его, словно пешку, - какими дорогами фатума? - или даровать ему - жестокий каприз - некий шанс на спасение. Потому что можно ведь задаться множеством вопросов относительно длительности и завершения этих абсурдных поприщ, заранее вписанных в ритмы жизни, гротескно прочерченных на схеме невероятных вечностей. Каковы законы вдохновения, выдыхания и еще более неясные законы затаенного дыхания? И почему даже опьянение, охватившее меня и столь долго не отпускавшее, должно продлиться до самого моего конца? Отчего эта любовь, это желание принести дар?.. О, это желание кажется мне чрезвычайно земным, оно напоминает мне об окольных путях, ведущих к либидо, о благородных порывах, чья цель - финальный спазм, обретение покоя в этом следе слизняка. Нет любви без цели, нет цели без возможности достижения, всякая смерть вложена в другую на манер матрешки - скрытое разрушение, приближение вслепую к пропастям небытия. Должно быть, моя склонность к символам сыграла со мной этот фокус, долгое одиночество вывело меня из строя. Не из-за чего было сходить с ума, и все прошло, я полагаю.
Я перевожу дыхание. Я изучаю себя. Если мысль о тигре не доставляет мне больше ни радости, ни боли, я чувствую себя обездоленным, словно у высохшего источника. Волнение, так долго бывшее моим и насыщавшее каждый миг, тает, как облако.
Это новое состояние овладело мной весьма нежданно, когда, во время последнего визита к тигру, я вдруг почувствовал: до сих пор мое воображение столь обильно пожинало все мыслимые ощущения, что других просто не осталось. Совсем никаких. Чего я ждал?.. Ничего в итоге, и даже это было слишком.
Никогда еще жизнь не казалась мне столь тусклой. Кто утверждает что, даже погаснув, звезды продолжают светиться? - Моя пустота чиста и холодна.
Я думаю, Бланш, должно быть, часто оказывалась застигнутой врасплох и подводила самое себя, поскольку ей приходилось беспрерывно и неустанно варьировать и обогащать богохульства, постоянно придумывать новые оскорбления и новые муки для этой высшей жертвы, которая, не способная от нее ускользнуть или однажды перед ней не предстать, все же являла ей лишь ускользающий профиль слишком уж переносного воплощения. В какой-то момент Бланш должна была испытать отчаяние, оттого что под рукой у нее всего лишь этот сероватый кругляшок и невозможно ни встретить взгляд, ни увидеть текущие слезы. Во всем этом была некая монотонность, ограниченность, связанная, с одной стороны, с хрупкостью Святых Даров, а с другой, - с одиночеством Бланш, с человеческой немощью.
Много раз я спрашивал себя, думает ли она обо мне так же часто, как я думаю о ней.
Дени провел все лето и начало осени в спокойствии, больше походившем на оцепенение. Как-то вечером он даже решился снять со стен все изображения тигров и убрал их на чердак - меланхолично, как закрывают ящик с любовными письмами. Он и не думал поздравлять себя с обретением душевного покоя, которого вот уже несколько месяцев так ждал. Сумрачную печаль испытывал он от необходимости положить конец тому, что так долго, так быстротечно было самым средоточием его жизни, от ощущения, что его любовь удаляется от него, как море отступает от берега, оставляя все же после себя горстку диковин. Но были и другие дни, когда он мучился злобой, оттого что его собственная потребность страдать так на нем отразилась.
«В одном первобытном индийском племени, у женщины, жившей среди тигров, были зубы... попытку его соблазнить... поедала, отдавая тиграм остатки тела...»
Не успеваю я прочитать этот текст, взятый из сомнительного источника и обнаруженный мной в неинтересной книге, которую я случайно открыл на набережной[38], как солнце чернеет. Что-то вспыхивает в моей голове.
Я вернулся домой во власти смутной, но невыносимой тревоги. Мне никак не удается распознать причину моего беспокойства.
Опять все начинается сначала. Тщетно я раздумывал, не переменить ли мне жизнь, чтобы отдалить ужасный лик. Я даже вообразил себя живущим в сторожке на каком-нибудь заброшенном сельском кладбище где я разбил бы сад. Я уже представлял себе летние вечера и блуждающие огоньки, пробегающие между стелами, когда луна отбрасывает на белую стену тень от ограды. Тень перекладин, да, будто я все еще там...
У тигра новый охранник - молодой, симпатичный мужчина со спокойными жестами. И все-таки я ненавижу его так, как если бы он был каким-нибудь грубияном, и спрашиваю себя, в силу ли привычки демонстрирует ему тигр свое блаженство и только ли взгляд жидкого янтаря... Я не решаюсь обратиться с расспросами к охраннику, ревность блестит, как ртуть.
И потом, есть еще понятие публики и ее грязных взглядов, проявление гнусности и кощунства, от которых меня тошнит. Я вижу багровые лица воскресных посетителей, их глаза и глотки, разинутые в гротескном церемониале, слышу голоса, неизменно отвратительные и всегда неуместные. Но особую неприязнь вызывает у меня охранник - избранник, подметающий испражнения, приносящий воду и свежую плоть, верный хранитель ключа.
Тигр спал, повернувшись спиной к решетке. Он спал, как спит река или гора, чуть заметно подрагивая, затерянный в глубоких отзвуках своего эха. Мне казалось, я слышу его вдохи и выдохи, дыхание небосвода.
Я долго простоял там, созерцая его сон. Я был один, потому что знаю, в какие дни и часы зоосад бывает пуст.
Матье часто видел в районе Гранз Огюстен[39] торговку печеными грушами - он знал ее много лет, и за это время она ни капли не изменилась. В молодости она присутствовала на казни Дамьена и до сих пор любила рассказывать об этом во всех подробностях.
Это было в конце дня - оставшись один в гравировальной мастерской, Матье управлялся с прессом, как вдруг, подняв глаза, заметил сквозь оконные стекла ковылявшую прочь старуху. Он подумал о ее рассказах, потом, воскресив в памяти собственные поездки в Версаль и тот оборот» который вещи принимали в его сознании, на краткий миг задался вопросом, в какой мере казнь Дамьена могла бы послужить ему ужасным уроком. Вскоре ему предстояло забыть, что он себя об этом спросил. Когда наступило воскресенье, Матье оделся с особой тщательностью и, взяв с собой...
В глубине ящика обнаружился блокнот, а в нем - очень давно записанные мною слова Хуана де ла Круса: «Мой путь - бегство».
Death-wish[40]...
Вчера, на улице Ля Боэси я остановился как вкопанный перед витриной магазина Ревийон. Среди пелерин и накидок из голубого песца лежала громадная тигровая шкура, сплошь закрывавшая собой весь выставочный помост. В этом уменьшенном виде – pars pro toto[41] - тигр дожидался, пока я пройду мимо, - если только не сам я, скитаясь от ожидания к надежде, отыскал ведущий к нему путь.
Никогда не видел я ничего прекраснее этого снежно-золотого меха, никогда еще не казался мне столь значительным узор - ключ ко всем загадкам. Эта шкура была предназначена мне, и, свернувшись среди ее грозных ласк, я должен был раствориться, исчезнуть в слезах и в смерти. Итак, именно здесь, как жрецу Цинакану, мне предстояло найти ответ на все мои вопросы.
Я набрался смелости и толкнул дверь, меня обдало парфюмерной волной, и в ту же секунду девушка с платиновыми волосами, затянутая в крошечное черное платье, спросила меня с механической улыбкой проститутки, что я желаю.
- Ту тигровую шкуру...
- Бенгальского тигра...
- Я хотел бы ее купить...