Страсть в пустыне - Страница 1

— Жуткое зрелище, — воскликнула она, выходя из зверинца Мартэна, где только что посмотрела выступление этого смельчака, «работающего», выражаясь стилем афиши, со своей гиеной... — Как ему удалось, — продолжала она, — до такой степени приручить этих тварей, чтобы настолько быть уверенным в их привязанности и...

— То, что кажется вам трудно выполнимым, — перебил я ее, — на самом деле вполне естественно.

— О! — воскликнула она, и улыбка недоверия коснулась ее губ.

— Вы считаете, что животные совершенно лишены страстей? — спросил я ее. — Так знайте, мы способны сообщать им любые пороки, порождаемые нашей цивилизацией.

Она посмотрела на меня с крайним удивлением.

— Но признаюсь, — продолжал я, — когда мне впервые довелось увидеть Мартэна, то, как и вы, я не смог сдержать удивления. Тогда рядом со мной случайно оказался старый солдат, у которого была ампутирована правая нога. Вид его поразил меня. Война оставила свою печать на его лице, и наполеоновские битвы начертали на его лбу свои письмена. Но его открытое лицо имело то выражение непосредственности и добродушия, которое всегда действовало на меня располагающе. Без сомнения, он был одним из тех служивых, которые ничему не удивляются; находят смешное даже в предсмертных конвульсиях товарища и предают его земле с таким же легким сердцем, как и грабят. Такие люди бесстрашно стоят под пулями, не тратят время на долгие раздумья и, не колеблясь, сведут дружбу хоть с самим дьяволом. Внимательно посмотрев на выходящего из своей ложи владельца зверинца, мой случайный спутник сморщил губы одновременно и насмешливо, и презрительно. Лицо его приобрело то особое выражение, которым высокомерные люди показывают, что их не так-то легко провести. Когда же я стал распространяться насчет храбрости Мартэна, он улыбнулся и, мотнув головой, воскликнул: «Дело известное!».

«Как «дело известное»? — удивился я. — Я буду вам весьма признателен, если вы разъясните мне эту загадку».

Представившись друг другу, мы направились пообедать в первую попавшуюся ресторацию. Во время десерта бутылка шампанского освежила и прояснила память этого странного солдата. Он поведал мне свою историю, и я убедился, что он был прав, когда воскликнул «дело известное!».

Когда мы вернулись домой, она стала так мило меня подзадоривать, была так обворожительна и дала столько обещаний, что я в конце концов согласился открыть ей признание старого солдата. Назавтра она получила следующий эпизод из эпопеи, которую можно было бы назвать «Француз в Египте».

Во время экспедиции в Верхний Египет под командованием генерала Десекса, один провансальский солдат был захвачен магрибцами и уведен в пустыню, лежащую за нильскими водопадами.

Стараясь держаться на безопасном расстоянии от французской армии, магрибцы двигались форсированным маршем и остановились только на ночлег. Они стали лагерем вокруг колодца, укрытого тенью пальмовых деревьев, под которыми была заранее припрятана провизия. Не предполагая, что их пленнику придет в голову мысль о побеге, они посчитали достаточным связать ему руки. Поев немного сушеных фиников и дав овса лошадям, магрибцы улеглись спать.

Увидев, что враги больше за ним не следят, храбрый провансалец зубами вытащил скимитар[1], зажал его лезвие между колен и, перерезав веревки, в одно мгновение оказался на свободе. Он схватил ружье, кинжал, сушеных фиников, небольшой мешок с овсом, порох и пули и заткнул за пояс саблю. Вскочив на коня, он поскакал в ту сторону, где, по его мнению, должна была находиться французская армия. Ему не терпелось вновь увидеть свой бивуак, и он так пришпоривал уже и без того порядком вымотавшегося рысака, что изодрал до мяса бока несчастной лошади. В конце концов бедное животное свалилось замертво, оставив француза одного в пустыне. Проделав пешком путь по пескам с отчаянной неутомимостью осужденного беглеца, на исходе дня он вынужден был остановиться. Несмотря на редкую красоту восточного ночного неба, он больше не чувствовал в себе сил продолжать путь. К счастью, ему удалось найти небольшой холм, на вершине которого высились несколько пальмовых деревьев; их кроны, заметные издалека, вселили в его сердце надежду. Измученнный он прилег на гранитный камень, форма которого по странности напоминала походное ложе, и уснул, даже не позаботившись о своей безопасности. Он отдавал свою жизнь в жертву, и последней мыслью его было раскаяние. Он казнил себя за то, что убежал от магрибцев, чья кочевая жизнь теперь, когда он был далеко от них и лишен помощи, стала казаться ему даже привлекательной.

Его разбудили безжалостные лучи солнца, которые, падая вертикально вниз, нестерпимо раскалили гранит. По собственной глупости он расположился на стороне противоположной той, на которую отбрасывали тень зеленые кроны величавых пальм. Он посмотрел на эти одинокие деревья и невольно вздрогнул — до того напомнили ему их изящные увенчанные листвой стволы сарацинские колонны в Арльском соборе.

Провансалец обхватил руками ствол пальмы, словно это было тело друга, и, опустившись на землю там, где падала ее скудная прямая тень, горестно зарыдал. С неописуемой тоской смотрел он на лежавшую перед ним картину безысходности. Затем он закричал. Он кричал так, будто хотел измерить всю глубину своего одиночества. Но его голос, затерявшись в расселинах холма, прозвучал слабо и эхо не отозвалось на него — эхо жило в его собственном сердце. Провансальцу было двадцать два года, и он зарядил свое ружье.

«Это я всегда успею», — сказал он сам себе и положил рядом оружие, свое единственное спасение.

Глядя то на мрачный простор пустыни, то на голубую вышину неба, солдат грезил о Франции. С наслаждением он вызывал в памяти запах парижских сточных канав, вспоминал городки, через которые когда-то проходил, лица своих товарищей — самые ничтожные детали своей жизни. Очень скоро из марева, дрожавшего над необъятной пустыней, его воображение южанина выткало картину родного Прованса. Понимая опасность этого жестокого миража, он спустился к подножию холма по склону, противоположному тому, к которому подходил прошлой ночью.

С ликованием обнаружил он в огромных обломках гранита, составлявших основание холма, природное углубление, похожее на пещеру. Остатки плетеной подстилки указывали на то, что это укромное место раньше было обитаемо. В нескольких шагах от пещеры росли пальмы, увешанные финиками. Инстинкт, привязывающий нас к жизни, снова очнулся в его сердце. В нем вспыхнула надежда, что он проживет достаточно долго, чтобы дождаться проходящих мимо магрибцев, или, быть может, услышать грохот орудий, ибо в этот самый момент Бонапарт пересекал границу Египта.

Эти мысли вернули его к жизни. Он натряс немного фиников с пальмы, которая, казалось, гнулась от груза спелых плодов, и попробовал эту нежданную манну небесную. Приятная на вкус, свежая мякоть фиников говорила о том, что его предшественник ухаживал за деревьями. Внезапно недавнее беспросветное отчаяние солдата сменилось граничащей с помешательством радостью. Он снова поднялся на вершину холма и всю оставшуюся часть дня рубил лишенное плодов пальмовое дерево, служившее ему укрытием прошлой ночью. Смутные воспоминания заставили его задуматься о диких животных пустыни, которые могли прийти на водопой к источнику, журчащему между камней у подножия холма. Он решил оградить себя от их непрошенного визита и забаррикадировать вход в свое убежище.

Несмотря на все его упорство и усилия, придаваемые ему страхом быть сожранным во сне, он не смог разрубить пальму на части, но ему удалось ее повалить. Когда под вечер королева пустыни рухнула, звук от ее падения разнесся далеко вокруг, словно вздох самого Одиночества. Солдат вздрогнул, услышав в нем голос, пророчащий несчастье. Но подобно наследнику, недолго оплакивающему своего умершего родственника, он оборвал с верхушки гордого дерева широкие зеленые листья, его поэтичное украшение, и пустил их на починку старой подстилки, на которой собирался провести ночь. Утомленный жарой и работой, он уснул под красной крышей темной пещеры.