Страшные вещи Лизы Макиной - Страница 1

Нож я держу в рукаве.

На мне толстая куртень и рукавицы. Жарковато, конечно, зато не так страшно.

Я почти не боюсь, хотя коленки трясутся...

Теплая улыбка лезвия щекочет меня сквозь ткань рубахи.

Маленький гаденыш уходит по переходу метро «Охотный ряд». Если ему удастся заскочить в поезд, я проиграл. Он легко лавирует между людьми, ведь семилетнему пацану так несложно просочиться сквозь толпу взрослых. Ни одна же зараза не окликнет: «Мальчик, где твоя мама, уж не потерялся ли ты?..» Так никто не спросит, потому что никому нет дела ни до маленьких, ни до больших мальчиков...

Всем по фигу, кого замочат в следующую минуту... Я ускоряю шаг, меня пихают локтями, отшвыривают в стороны, как кеглю, топчут каблуками по ногам... В их ушах шнурки телефонов и плейеров, они пялятся только перед собой, они выдыхают мне в нос жвачками, воняют дезиками и потом, их глаза похожи на чайные ложки, а в зрачках мечутся секундные стрелки. Когда они разевают свои запломбированные пасти, навстречу мне летит слюна, настоящий дождь из слюны. И талдычут эти тупари тоже о «стрелках», они видят только уходящий поезд, видят бреши в винегрете из ног и рук, и никто не хочет замечать моего крика и моих слез... Но то, что я делаю, я делаю для них. Раньше я не знал, что кличка самого хищного зверя — толпа.

Раньше мне тоже было плюнуть и растереть, на знакомых и незнакомых. Я тогда не отличался от других. То есть думал, что я сам по себе, но оказалось, что это полная туфта и сам по себе человек долго не прокантуется. А тех, кто пытается удержаться в стороне, тех, кто замечает лажу в механизме, находит Скрипач...

Наверное, я все-таки слегка выделялся из общей каши — по крайней мере, так сказала Лиза, когда вставляла мне в зуб эту штуку... Она сказала, что я внутренне свободный. Я так и не спросил, как это можно быть свободным только изнутри или наоборот?

А теперь спрашивать уже не у кого... Мне нужно успеть дотянуться до него на станции — я подпрыгиваю, я поднимаюсь на цыпочки, я почти бегу. Нехорошо убивать маленьких мальчиков, это даже хуже, чем взрослых.

И вообще нельзя убивать людей. Это единственное, что меня оправдывает.

Я увивался за ним две недели. На школу я вообще забил, только матери звонил, говорил «все нормалек», чтобы не психовала. Иногда я терял маленькую дрянь из виду, потому что дрянь часто засекала меня раньше. Ничего удивительного, с его-то зрением! Напротив, мне казалось офигенной удачей, когда удавалось сесть на хвост. При второй встрече — это было на перегоне Каширской ветки — лягушонок меня узнал и ухмыльнулся. Мы зависли в разных вагонах, разделенные двойным слоем стекла, сплющенные животами соседей, одинаково притиснутые к торцевой дверце. Он лыбился, демонстрируя, что разгадал мои намерения и что я могу не строить особых планов на его счет.

И, как всегда, вокруг было слишком тесно, я не мог распустить лепестки...

Его сморщенная чумазая рожица поражала мимикой старичка, эдакого недоброго Лепрекона. Гаденыш таращился на меня секунды три не отрываясь, растянув в ухмылке посиневшие губы, покрытые корочкой болячек, растирая тщедушным кулачком ссадину над левой бровью...

Ничего необычного. Рядовой попрошайка, один из сотен детишек, что ошиваются в подземке. Несусветно грязные блеклые волосенки и водянистые гноящиеся зенки. Задрипанная курточка, ушитые брючки, расклешенные и мокрые внизу. Но под клешами — отпадные подошвы, с глубоким «трактором» и шипами, в таких убежать — не фиг делать. А драпать ему приходится часто.

Мы уставились друг на дружку, потом он легко скользнул в сторону, как упавший в ванну обмылок скользит сквозь пену, сиганул между взрослыми и, когда электричка ворвалась на станцию, растворился в сутолоке. Я ломанулся, расталкивая тормозных граждан, но его и след простыл...

Следующие три дня я колесил в метро по двенадцать часов. В ушах звенели названия станций, а по ночам не мог уснуть от призрачного шарканья тысяч и тысяч ног. А потом я столкнулся с ним снова, дважды за утро, и понял, что могу не заморачиваться.

Я догадался, что он никуда не уйдет из метро. То есть мне, дурику, следовало въехать в это намного раньше — понять, что ему просто некуда деваться. Что пацан в расклешенных брючках и рваной коричневой куртке будет вечно кружить в треугольнике центровых развязок, никогда не выбираясь за пределы кольцевой и никогда не выходя на станциях, где нет пересадок...

Можно плюнуть на него, но что-то мне мешает...

Однажды меня точно окатило ледяной крупой из ведра. Мне вдруг показалось, что он не последний, что я видел на «Таганской» еще одного. Если это так, то все потуги напрасны: значит, ребятишки «оттуда» научились выделять споры и бежать уже надо мне... Но уйти просто так, не проверив окончательно, я не мог. В прошлый четверг, наткнувшись на него дважды, я уже не сомневался, что пацанчик один, тот же самый.

Мой пропавший папашка-математик не оставил сыночку ничего, кроме классной памяти. Я запомнил, сколько у мелкого паршивца пластмассовых, а сколько латунных пуговок на куртке, и дырки с торчащим из них синтепоном запомнил.

Такие мелочи даже Скрипач не стал бы дублировать...

Он тогда снова заметил меня на долю секунды раньше, развернулся и шмыгнул в просвет между поручнями. Рядом двигалась шумящая, жующая, кашляющая река, но ни один чмырь не обернулся. Гаденыш повис на руках на четырехметровой высоте, выдавил прощальную улыбочку в мой адрес и провалился на нижний перрон. Там вскрикнула женщина, но когда я продрался сквозь ноги и животы, получив порцию матов, и перегнулся через перила, внизу уже накатывал рык электрички, и человеко-сумочно-тележная лавина закрыла обзор.

Я успокоился, но ненадолго. Я понял, что он останется тут навечно, пока... Пока что? Пока не умрет или пока его не найдет кто-то другой... Интересно, он вообще сдохнет когда-нибудь? Мне не с кем посоветоваться. Я вычислил его маршрут до такой степени, что в понедельник уже не носился, рискуя провалиться и упасть на рельсы, а спокойно потягивал сок, дожидаясь его появления. Плюс-минус восемь минут — промежуток, в который эта гнида завершала очередной круг, — он вываливался из вагона или вывинчивался из груды спешащих туловищ на пересадочном эскалаторе и почти моментально замечал меня, как бы надежно я ни прятался.

В какой-то момент у меня появилась уверенность: больше его никто не ищет. Пока не ищет...

Иначе маленький ублюдок вел бы себя по-другому. Он запомнил мою харю еще тогда, когда мы охотились вместе с Лизой. Правильнее сказать, не запомнил, а получил мое... изображение или фото от Скрипача. Наверное, в его мозгах, если у него есть мозги, хранятся физиономии всех, кого следует опасаться.

Но гаденыш ничего не может поделать, он вынужден снова и снова кружить, выполняя свою работу.

В пятницу я разработал план, как его подловить. Нарисовал его маршрут и просчитал все варианты. Я не знаю, что он делает ночью, — вот в чем беда. Вероятнее всего, бестия не поднимается на поверхность, наверняка он пережидает ночи в тоннелях.

Я разработал план и понял, что придется рискнуть, распустить лепестки в толпе. Я решил, что достану ублюдка рано утром, в воскресенье, когда не так много народу, когда есть пусть маленький, но все-таки шанс никого не покалечить. Воскресным утром, когда в жерла станций пропихиваются массовки из пригорода, мне надо подловить его между двух электричек...

...У перрона тормозит поезд. Я лечу через три ступеньки. Я прыгаю через их тележки, я распихиваю свободной рукой их сумки и пакеты. Все равно — много народу, слишком много... Куда они все прут в выходной?! Я не могу распустить лепестки, не имею права...

— С дороги! — кричу я. — Человеку плохо!

Опять не то! Да им насрать, что кому-то плохо! Я снова допускаю прежние ошибки, против которых предостерегала Лиза. Вот если бы я прокричал «Змея!» или «Бомба!», они шарахнулись бы в стороны! Но мне совсем не нужно, чтобы началась давка с воплями — это только на руку моему врагу. Мне всего лишь надо получить малюсенький просвет, свободную дорожку шириной в двадцать сантиметров...