Страшные сказки для дочерей кимерийца (СИ) - Страница 1

— За кого они меня принимают?!

Конан в раздражении толкнул миску, и жидкая разваренная каша плеснула через изящно чеканенный золотыми рисками край на поднос черненого серебра. Если судить по изысканности посуды и качеству обслуживания — принимали его в Асгалуне все-таки именно за короля. Во всяком случае — принимали по-королевски. На роскошнейшем и огромнейшем подносе с так называемыми «мелкими утренними закусками» Конан не углядел ни одной посудины не то что из дерева или простецкой глины, но даже и из весьма почитаемой и вполне приемлемой и за королевским столом благородной бронзы. Сплошное золото да серебро: богатое, помпезное, украшенное каменьями и пышной резьбой. Неудивительно, что четверо слуг с трудом втащили заставленный подобной утварью тяжеленный поднос в роскошную опочивальню, выделенную Зиллахом своим благородным гостям на все время праздничных торжеств.

И все-таки причины для гнева и удивления у Конана имелись, несмотря на всю вышколенность слуг, подобострастно склонившихся в ожидании дальнейших приказаний, и невзирая на прямо-таки королевскую роскошь принесенной ими посуды. Для этого достаточно было посмотреть на то, что находилось в этой самой посуде…

Больше всего этой бурде подходило название «размазня» — нечто, разваренное до полного непотребства. Жидкая кашка непонятного происхождения, переваренные в кашу же овощи с ошметками разваренного до состояния желе мяса. Своему повару, посмей он сотворить с едой такое безобразие, Конан все это самолично же и скормил бы. Да еще и мечом, пожалуй, добавил бы разок-другой — от всей души, пониже спины, плашмя, для пущего вразумления. Но в чужой дворец со своим гарнизоном не лезут, это даже варвару понятно.

Задавив возмущённый рык под самым горлом, Конан сел в огромное кресло, покрытое желтым мехом. Принимали его действительно по-королевски — даже озаботились тигриными шкурами запастись. С питанием вот только… Возмущенно сопя, он взял в руку неудобную двузубую вилку — не ковыряться же в этом месиве пальцами! Ткнул разок-другой, пытаясь поддеть серебряным зубцом кусочек потверже. Не сумел.

Вообще-то, запах от этой овощной бурды исходил очень даже вкусный, завлекательный такой и вполне съедобный, но внешний вид…

— Это кто-то уже ел? — спросила Лайне, скептически разглядывая содержимое миски. Она никогда не отличалась особой тактичностью. Права баронесса Ользе — детей нельзя допускать к общему столу, они и камни капища способны вывести из себя.

— Вон пошли!!! — рявкнул Конан на замерших в глубоком поклоне прислужников, понимая, что еще разок ковырнет он серебряной вилкой с рукояткой из драгоценной кости редкого зверя элефанта вот это, на золотом блюде разложенное, — и знаменитая варварская выдержка, позволяющая с легкой улыбкой переносить любые пытки, может ему и отказать.

***

— Дерьмо, — сказала Лайне, когда слуги вышли. И добавила еще несколько слов, знать о самом существовании которых не полагается любой маленькой девочке, а уж младшей королевской дочери — так и особенно. Баронесса охнула и испуганно прижала ко рту обе ладони разом, глядя округлившимися глазами на взбешенного Конана. Надо бы еще раз напомнить Драконам о необходимости гнать в три шеи эту вездесущую малявку со слишком острым слухом и цепкой памятью, когда начинают они травить свои похабные байки. Но это — потом.

А сейчас — сама напросилась.

Конан повернулся темным от бешенства лицом к младшей дочери. Процедил сквозь зубы:

— Ты хочешь в первый же день расторгнуть наш договор?

— Так нечестно! — завопила было Лайне, но под его тяжелым взглядом моментально сбавила тон. Возразила уже почти жалобно: — Но мы же одни! Никто же не слышит…

— Вот как? — Конан выгнул бровь. — Значит, честь и слово моей дочери зависят лишь от того, слышит ли ее кто-нибудь из посторонних? Значит, если ее никто не видит и не слышит, моя дочь может совершить любую подлость и нарушить любое ею данное обязательство? Так, значит?..

Он говорил очень тихо, поскольку был слишком зол, чтобы кричать. У Лайне вытянулось лицо — она знала, признаком чего является его такой вот тихий голос.

— А можно, я еще разок попробую? — спросила она тоскливо, толком ни на что уже и не надеясь. — Я буду очень стараться, я просто не поняла сначала, что это все время надо…

В ее голосе звучала неподдельная боль, и Конан почти увидел, как она мысленно прощается с вожделенным арбалетом. Она ведь всерьез полагала, что это именно на нее он так разозлился.

— Нет! — рявкнул Конан, успокаиваясь. — То есть да! Сегодня не считается, но если ты еще хоть раз!.. Ты должна быть хорошей маленькой девочкой, понимаешь? Не дикаркой, только что с гор спустившейся, а достойной дочерью короля. А хорошие маленькие девочки так не ругаются! Поняла?

— Ага!

Лайне заулыбалась. Потом нахмурилась, соображая. Осторожно спросила:

— А ругаться так, как ругаются хорошие маленькие девочки — это можно?

— А как они ругаются? — спросил Конан подозрительно.

— Кака, бяка… ну, не знаю…

— Так — можно.

— Кака! — сказала Лайне с чувством. Вздохнула и куда менее уверенно добавила. — Ну, ладно…

И столько сомнения было в ее голосе, что Конан решил побыстрее перенести все свое внимание на еду, чтобы не испортить воспитательный эффект неуместным фырканьем. Закрыл глаза и попытался положиться на запах. Пахнет-то ведь вкусно! Значит, откровенной отравой быть не может. В конце концов, и не такое едать приходилось по молодости лет… Вон Атенаис же ест — и даже не морщится! Настоящий пример железной выдержки, положи перед ней на блюдо живую жабу — она лишь с невозмутимым видом поинтересуется, с каким соусом это употребляют. Вот и бери пример с собственной старшей дочери. Ты не у себя во дворце, где можно расслабиться и быть самим собой. И если вдруг все эти миски со всей содержащейся в них бурдой окажутся расколотыми о стены или надетыми на чьи-нибудь не вовремя подвернувшиеся головы — так ведь и до международного конфликта докатиться можно.

Конан глубоко вздохнул. Нет, конфликты с шемитскими правителями ему не нужны. Особенно сейчас, когда начали они вроде как бы прислушиваться к голосу разума и даже решили выбрать самого главного — неслыханное дело для Шема, где правитель любого города считает истинным королем только самого себя, и единственно себя же только и достойным звания «верховного правителя всего Шема». Наличие такого разрозненного и потому не слишком надёежного соседа не могло оставить равнодушным правителя Аквилонии. Сколько времени было потрачено впустую на попытки объединить эту безумную страну при помощи меча, каким же молодым и глупым был он тогда, в самом начале своего царствования, двадцать четыре зимы назад… Сколько ему тогда было? Сорок, кажется…

Ха!

Сопляк.

Ни одного седого волоса, — помнится, он тогда этим даже гордился. Не иначе как по молодости мозги совсем отшибло. Ведь настоящий мужчина — и не мужчина вовсе, пока не обретёт он достойного количества благородной стали в своих волосах. Позже благородная сталь переплавится в благородное же серебро, и настоящий мужчина станет мудрым старцем. Если доживет, конечно. Жизнь у настоящего мужчины трудна и полна опасностей, потому-то до старости из них и доживают лишь самые мудрые. А пока ни стали, ни серебра нет в твоей бороде — ты просто мальчишка, сколько бы военных подвигов ни насовершал и скольких бы дев по углам ни перещупал.

Вот и он тогда был всего лишь не слишком юным коронованным мальчишкой. И много бы глупостей наворотил своим мечом, если бы не гений герцога Форсезо, канцлера Высокой Короны. Ведь это именно Публио Форсезо подсказал своему не в меру воинственному по молодости монарху, что Шем невозможно подчинить при помощи стали и бронзы — его можно завоевать лишь при посредстве золота. Звонкого и полновесного золота — и только золота…