Странствие Кукши. За тридевять морей - Страница 118

Так Надежа говорит Кукше. Он бы и остался, – уж больно хочется ответить добром на ее добро! – кабы не матушка в Домовичах.

А на дворе уже весна, вода нынче ожидается высокая, значит, легче будет кораблям проходить Волховские пороги. Весенний дух бередит душу. Все Кукшины думы о дороге и о родной деревне. Кажется, теперь ничто уже больше не может задержать его на пути к дому. Тем пуще он волнуется.

Как долго он плыл прочь от дома с варяжскими морскими разбойниками, зимовал у норвежского конунга, потом снова плыл с теми же разбойниками, и опять на запад, все дальше от дома! А потом был в плену у других разбойников на каком-то скалистом берегу, а потом его вместе с другими пленниками отвезли морем на другой, тоже скалистый берег, где и продали в первый раз.

Никто из захвативших его в море разбойников, торговцев и товарищей по несчастью не говорил ни на Кукшином родном языке, ни по-варяжски, и никто, конечно, не объяснял ему, что первый скалистый берег зовется остров Корсика, а другой – остров Сицилия… Кукша уловил в речи разбойников и торговцев одно-единственное знакомое слово, которое слышалось, правда, весьма часто – «Аллах». Он смутно помнил, что Тюр, повествуя о поражении викингов в битве с маврами, произносил слово «Аллах» – это имя бога, которому поклоняются мавры.

Потом его снова продали, и он несколько лет провел в Царьграде, где наконец услышал родную словеньскую речь, и услышал как раз в то мгновенье, когда над ним нависла страшная опасность!

Милые Страшко и Некрас! Эти закоренелые язычники явились ему тогда, точно Ангелы Небесные, о существовании которых он, Кукша, в ту пору и не подозревал. Неисповедимы пути Господни! Может быть, Страшко и Некрас появились тогда вовсе не случайно, а были посланы Господом ради его спасения? Язычники? Но ведь спасла же царевна язычница младенца Моисея в Египте!

Покинув Царьград, Кукша отправился в Киев и прожил там год. Но путь в Киев – это уже путь назад, в сторону родного дома. И вот он здесь, на Волхове, где живут его единоплеменники и где говорят совсем как в Домовичах.

До дома остается всего один, и, кажется, не такой уж большой поход. Но тем пуще он волнуется. Да еще весна тревожит сердце… Если еще в Киеве он хоть на короткие мгновенья соблазнялся Вадиными речами и Оскольдовыми предложениями, то теперь, когда он, можно сказать, рядом с родным домом, его и все царства мира не остановят ни на мгновенье!

Кручине с Ивой, едва нашедшим друг друга, снова предстоит расставаться. Сердца их изнывают от печали. Увидятся ли они когда-нибудь? Но эта их разлука все-таки уже не то, что разлука в Гнездове, когда они, бедные невольницы, попали к разным хозяевам. Теперь каждая из них остается с добрым, надежным супругом и думать им друг о друге уже не страшно. И, кто знает, может, еще приведется и свидеться?

С каждым днем все теплее. Начинается ледоход. Сперва уходит речной лед, а за ним уже идет более могучий озерный. Некоторые льдины напоминают о зимней жизни озера – на одной чернеет оставленный рыбаками шалаш, другая несет кусок дороги с конским навозом и наезженным санным следом, в третьей зияет прорубь…

Со времени свадьбы, вернее, с того разговора с Шульгой, когда Шульга убедил его, что их свадьба не может противоречить Господней воле, Кукша все чаше задумывается, а так ли уж непоколебим в своем язычестве упрямый новгородский язычник Шульга? Кукша помнит, как горячо сочувствовал Шульга священнику Константину, когда тот проповедовал на Киевском вече. Мысль о том, чтобы крестить Шульгу не оставляет его.

Меж тем, скоро отправляться в путь… Пора бы и поговорить с Шульгой. А вдруг он откажется? Наконец Кукша все-таки решается.

Все прошло легче, чем он предполагал. Видно, Шульга и сам все это время думал о том же. А с золотоволосыми молодками и вовсе не было никаких хлопот. Кручина призналась, что еще в тот день, когда Кукша крестил Андрея-Вороненка, ей захотелось быть одной с ними веры. А Ива сказала коротко:

– У Кукши не может быть плохой веры!

Но вот Волхов освободился ото льда, теперь он просто мутный, в старину, говорят, он так и звался – Мутная река. Кукша окрестил Шульгу, Иву и Кручину, так же, как прошлой осенью крестил Вороненка, только не в лохани, а в Волхове. Теперь у них новые, христианские имена – Константин, Феодора и Анна. Главное, однако, не это, а то, что они все они теперь члены великой семьи, глава которой Сам Иисус Христос. Кукша глядит на сверкающий под солнцем Волхов и думает: «Еще не завтра, конечно… но придет время и Волхов непременно станет великой крешальной купелью для всех здешних словен!»

Корабли уже готовы к отплытию, товары и припасы погружены, остается только столкнуть корабли в Волхов… Путь не близкий, и проводы многолюдные. Кукша держит на руках Андрея Вороненка, Ива и Кручина стоят обнявшись и плачут. Однако сверху уже показались корабли Страшка и Некраса, которые тоже участвуют в торговой поездке. Шульга говорит:

– Пора!

Он обнимает и целует матушку Надежу, потом мокрую от слез жену Иву, а за нею и других провожающих. Его примеру следует Кукша и их с Шульгой спутники. Корабли стаскивают с берега в воду, и вот их покачивает многоводный могучий Волхов. Одни пловцы берутся за весла, другие ставят паруса, потому что дует попутный ветер. Машущие руками люди на берегу становятся все меньше, а вскоре и вовсе пропадают из глаз.

Больше половины пути по Волхову корабельщики проходят быстро и беззаботно. Иногда вдали виднеются тесовые или соломенные кровли деревень. Шульга говорит, что здесь по обоим берегам простираются тучные заливные луга, которые сейчас затоплены, и что здешние жители держат много скота. Скот уже выгнали на первую весеннюю траву, до пловцов доносятся милые сердцу звуки – мычание коров и блеянье овец.

Однако, миновав устье речки Пчежвы, правого притока Волхова, надо быть начеку. Отсюда начинаются первые пороги – Пчевские. Впрочем, бывалые корабельщики помнят, где самые удобные проходы, и без особого труда находят их, даже если памятные камни накрыты высокой водой. Отсюда Волхов течет среди высоких берегов, местами скалистых и отвесных. Что за жизнь идет там, наверху, с реки уже не видать.

Без хлопот проходят корабельщики и Ладожские пороги, которые начинаются после спокойного плеса, отделяющего их от Пчевских. А ведь в межень[225] перед одним из Ладожских порогов приходится выгружать весь товар и перетаскивать его берегом!

Волхов по-прежнему течет среди отвесных скалистых берегов, и так будет почти что до самой Ладоги. Кукша никогда здесь не бывал, и он все ждет, когда начнутся знакомые берега и покажется город. Он радостен и взволнован. Ведь от Ладоги до родных Домовичей рукой подать, если сравнить с тем, что он уже одолел за эти годы. «Когда же наконец мы до нее доберемся? – думает он нетерпеливо.

– Как жалко, что на затылке нет глаз, ведь на веслах постоянно сидишь вперед затылком и ничего не видишь!» Наконец слышится голос Шульги:

– Ладога!

Кукша оборачивается и не узнает города. Стены и башни выше, чем прежде, и как будто новее. Только обрыв все тот же. С обрывом Кукша хорошо знаком – когда-то скатывался по нему, рискуя сломать шею. Он говорит Шульге, что помнит город совсем другим.

Шульга объясняет, что незадолго до признания князя Рюрика Ладога выгорела дотла – из-за междоусобиц. В Ладоге спокон веку были и варяги, и словене, и кривичи, и чудь, и весь, словом, с бору по сосенке, как водится в торговых городах, и не всегда они ладили между собой. Теперь тут уж нет князя, только воевода, он и правит именем Рюрика. А после пожара все строились иначе, чем прежде. В посадах ни одного дома не поставлено на прежнем месте.

– Теперь, – говорит Шульга, – здесь все новое. Гораздо силен был пожар!

Береговая полоса затоплена паводком, так что судов там не видать, они укрылись в Ладожке, высокая вода позволяет входить в нее даже немалым судам, пришедшим с моря. Шульгины и Страшковы корабли тоже поднимаются по ней, из-за тесноты часто приходится орудовать веслами, как шестами. По обоим берегам вытащено множество судов, их конопатят и смолят – ладожане тоже не намерены отсиживаться дома.