Странствие Кукши. За тридевять морей - Страница 11

Я боюсь смотреть на князя, а не смотреть не могу. Князь – настоящий великан, глазищи, что сковороды, ручищи, как лопаты. Волосы светлые, длинные, чуть не до колен, борода в две косички заплетена, торчат те косички вперед, точно раздвоенное змеиное жало. На шее у князя золотая гривна, на ней молоточки нанизаны. Сиденье княжеское двумя столбами резными украшено, на каждом по идолу, один – молот к груди прижимает, другой так стоит. Теперь-то я знаю, что это варяжские боги Тор[43] и Один, а тогда не знал.

Смотрю я на князя и жду, что со мной дальше будет. Сызмала я наслышан, что уж больно любят великаны-людоеды свежую человечину, особенно ребят, вроде меня. Хоть бы я ему не понравился!

Пока, вижу, он за меня приниматься не собирается, налегает на конину да на зверину. Там на столе всего полно – жареное, пареное, вареное; мясо, рыба, овощи. Поглядываю на дверь – нельзя ли удрать незаметно? Однако пока не напьются, об этом нечего и думать.

Еще когда пристали к Ладоге, приметил я на берегу хорошие маленькие челноки, одному как раз впору. Вот все напьются, думаю, выберусь отсюда, столкну один из тех челноков в воду – и поминай как звали! Только бы поскорей напились! Ем впрок, неизвестно, когда в другой раз есть придется, прячу куски за пазуху.

Вдруг замечаю, что на меня все смотрят. В чем дело? Может, заприметили, что я еду прячу? Оказывается, князь велел наполнить рог медом и дать его мне. Ну, думаю, добирается и до меня! Только я ему в руки так не дамся! Пощупал нож на поясе.

Подходит ко мне рабыня, подает рог. Я взял его и не знаю, что дальше делать. Сван говорит:

– Пей!

Это-то я уже выучился понимать по-варяжски. Выпил рог, и закружилось у меня в голове. Все мне стало трын-трава. А Хаскульд что-то рассказывает князю, тот смеется и на меня поглядывает. Близко, думаю, мой конец. Только погоди радоваться, змей ненасытный, я хоть мал, да удал!

От меду того хмельного сделался я храбр не в меру.

Слышу, зовет меня Хаскульд: поди, мол, сюда! Встаю, иду к ним. Страху ни на мизинец. Подхожу, а сам глаз с князя не спускаю, чтобы не застал он меня врасплох.

Звал-то меня Хаскульд, но я знаю, что к князю он меня звал, потому и останавливаюсь перед князем: вот он, мол, я! Улыбается князь, берет своей ручищей меня за подбородок. Я, недолго думая, выхватываю нож и ему в ручищу!

Пнул он меня ногой в живот так, что я через очаг перелетел и плюхнулся у ног Свана, без мала на своем месте очутился. Поднял меня Сван с полу, посадил, вернее сказать, положил на лавку. Долго я разогнуться не мог, а когда разогнулся, вижу спускает князь рукав, кто-то уже успел перевязать ему руку чистой тряпицей.

Князь улыбается кисло, точно у него рот полон клюквы, опять велит рабыне подать мне рог с медом. Тюр смотрит на меня, головой качает. Хаскульд сидит хмурый, в пол уставился.

Выпил я рог, глядь: снова передо мной рабыня с медом. И все кругом тоже стали пить больше прежнего. Однако показалось мне, что давешнего веселья уже нет. После второго или третьего рога свалился я с лавки и, что дальше было, ничего не помню.

После того пира очнулся я в дружинной избе. Весь день пролежал, как мертвый, после угощения княжеского, а Тюр меня молоком отпаивал. Если бы кто-нибудь надо мной тогда копье занес, я бы не пошевелился – убивай на здоровье, мне жизнь не дорога. Так худо мне было.

Отошел я, живу себе, князь меня не трогает, варяги на меня не гневаются, словно и не было ничего. Дивное дело. Однако в другой раз меня на пир уже не взяли. А мне только того и надо.

Дождался я темноты и прокрался к стене детинца. Тихо-тихо взбираюсь по лестнице. Башмаки мне Тюр подарил, так я их еще в дружинной избе разул, чтобы дозорные шагов моих не услыхали.

Взошел наверх, внизу Волхов чернеет, светлая дорожка от месяца по воде на тот берег убегает. Стал я спускаться по стене снаружи. Как уж я там голову не сломал! Это не то, что по углу избы лазить. Детинец хитро строили, все бревна вровень стесали и рогов по углам тоже, конечно, не оставили.

Спустился я кое-как до земляного вала. Что дальше делать? Свернулся калачиком, обхватил руками колени, пригнул голову, сколько можно, и – была не была! – покатился вниз. Как ни берег голову, все же ударился внизу о камень и память потерял.

Не знал я, когда побег затевал, что варяги на кораблях стражу на ночь оставляют. Эти-то сторожа услыхали меня, когда я на берег скатился, и подобрали беспамятного.

Опять мне от варягов никакого наказания, только, если на пир идут, оставляют со мной раба – стеречь меня. А Тюр пуще прежнего со мной возится, даже стал меня воинскому делу обучать, особенно бою на мечах.

Приметил я как-то в конюшне длинную веревку, видно, с зимы валяется, сено ею на волокуше перехлестывали. Закопал ее в углу под соломенной трухой. Нашел вожжи старые, выброшенные – туда же снес. Так помаленьку набралось у меня веревок изрядно.

И вот однажды ночью вышел я из дружинной избы до ветру – а сам в конюшню! Связал там все свои веревки крепко-накрепко и смотал в моток. Моток большой, тяжелый получился. Надел я его на себя через голову и пошел. Поднялся опять на стену детинца, привязал веревку к столбу и начал спускаться. В этот раз спустился без шума, отвязал челнок и поплыл вниз по течению, стараясь не шуметь веслами.

На другой день догнали меня варяги. Плыл я по озеру Нево. Солнце клонилось к закату. Еще издалека завидел я погоню – сперва там, где небо с водой сходится, показалась черная точка, потом точка в жучка превратилась. Машет лапками жучок – вверх, вниз, вверх, вниз… Это весла поднимаются и опускаются.

Гляжу по сторонам, а спрятаться некуда – я и сам как муха на полотенце. Мелководье да ровный берег песчаный. Повернул я все же к берегу, гребу изо всех сил. Слышу, зашуршал мой челнок днищем по песку и сел. Выскочил я из него, вода мне по щиколотку, бегу, только брызги во все стороны. Добежал до берега – ни деревца, ни кустика, кругом один песок. А дальше песчаные гряды, как застывшие волны.

Словом, поймали меня и привезли обратно в Ладогу. И, веришь, опять ничего не сделали. Князю меня не отдают, в рабство не продают, за побеги не наказывают. Тюр со мной, как с сыном, возится. Чудно!

После того пира, на котором я князя ножом пырнул, Хаскульд хмурый ходит. И другие из его ватаги тоже не так веселы, как прежде. Что-то у них с князем вышло. Из-за меня, видно.

Гляжу, собираются мои варяги в путь-дорогу. Один из тех кораблей, что удивили меня в Ладоге, оказался их. Корабль осмотрели, починили, где надо, продовольствия запасли, добро погрузили и отправились. Меня, конечно, тоже не забыли. К ним присоединились еще некоторые варяги из княжеской дружины.

На носу корабля голова какого-то лютого чудища. Тюр называет его драконом. И сам корабль называется драконом из-за этого чудища. На корабле пятнадцать пар весел, каждым веслом гребет один человек. Гребут все по очереди, только меня не заставляют – больно велики весла.

Вышли из Волховского устья на озеро Нево. Сперва долго на север плыли, чтобы мели миновать, потом повернули на запад. Тут ветер стал попутным, корабельщики оставили весла, подняли полосатый парус. Корабль, как конь, вперед рванулся. Управляется с ним теперь один кормчий кормовым веслом.

Варягам весело, а на меня тоска напала, хоть волком вой. Смотрю назад, на восток, где-то там далеко-далеко мой дом, и с каждым мигом он все дальше. Увижу ли я его когда-нибудь? Завезут меня варяги на край света, откуда и птица назад дороги не найдет, не то что отрок вроде меня!

Судя по сборам, варяги отправились теперь куда-то за тридевять земель. Добрый корабль при попутном ветре не плывет, а летит. Когда расшибает носом волну, под носом у него вырастают огромные седые усы. Эх, думаю, дракон ты, драконище, кабы не на запад ты плыл, а на восток!