Странствие Кукши. За тридевять морей - Страница 107

К своей одежде он мчится бегом, ему зябко и он торопливо одевается. Давным-давно, в те времена, когда, удирая от Свана, ему пришлось прыгать в бурлящий порог, он, кажется, легче переносил студеную воду. Видно, отвык за долгие годы, миновавшие с той поры. Впрочем, едва он успевает одеться, как ему становится тепло.

В Город он возвращается, по-прежнему не обуваясь, ступая босыми ногами по своим темным следам. Над Городом и над домами, окружающими Город, понемногу расширяясь кверху, медленно, словно через силу, поднимаются светлые желтоватые столбы дыма. Кузницы, овины и большие княжеские хлева расположены здесь же, за пределами Города. Оглядываясь на мовни, Кукша пытается вспомнить, которая из них та самая, вчерашняя… Возле одной из них продолжают толпиться женщины. Кажется, это она и есть…

Войдя в Город, Кукша улавливает горячий хлебный дух. Он идет на него и приходит в поварню. В поварне на столе стынут хлебы, накрытые полотенцами, на полотенцах чернеет несметное множество мух. Здесь нет долгого очага, как в гриднице, вместо него стоят три округлых печи из камня и глины, под у этих печей сделан почти вровень с земляным полом.

Молодая женщина отставляет железную заслонку, берет деревянную лопату и начинает метать горячие хлебы из печи на стол. Из-за пода, сделанного вровень с землей, ей приходится низко наклоняться. «Хлебу кланяются и на ниве, и у печи», – вспоминает Кукша матушкины слова.

Другая женщина, дождавшись пока наберется четыре или пять хлебов, накрывает их полотенцем. Кукша намеревается спросить у пекарок, как ему найти молодую золотоволосую женщину, она вчера приплыла вместе со всеми, однако на пиру не была, потому что…

Но тут в поварню вбегает девчонка, она кричит:

– Твоя Кручина рожает!

Мгновенно все сообразив, Кукша мчится обратно на берег, к мовне, у которой давеча видел женщин. Однако в мовню его не пускают:

– Нечего тебе там делать! И без тебя справится!

Он садится на изрубленный кряж и, опустив голову, покорно ждет. Из мовни доносится невыносимый, душераздирающий крик. Кукша не знает молитвы, подходящей к случаю, поэтому в отчаянии бормочет то, что подсказывает ему сердце:

– Боже, буди милостив к рабе Твоей Кручине, ведь ни в чем она не виновата ни перед кем – ни перед Тобой, ни перед людьми!

При новых, еще более страшных криках он уже только твердит:

– Господи, сделай так, чтобы раба Твоя Кручина не умерла!

Нет сомнения, что его молитвы строгому церковнику показались бы по меньшей мере странными, особенно поименование язычницы рабой Божией… Но говорил же Кукше священник Константин Философ, что главное – вера, что вера горами двигает! Как бы то ни было, в мовнице становится тихо, а потом раздается истошный крик:

– Уа-а! Уа-а!

Из сумрака мовницы показывается улыбающееся морщинистое лицо:

– Поди, полюбуйся! До чего черен! Настоящий вороненок!

Низко поклонившись притолоке, Кукша шагает в сумрак мовницы. Кручина, худенькая, бледная, лежит на лавке, прикрытая холстиной, недвижная, как покойница. Вада качает кричащего младенца, разговаривает с ним, как заправская баба.

– Смотри! – говорит она Кукше, кивая на младенца. – Прямо вороненок! Нравится? Сейчас-то глаза у него мутные, синие, а будут черные…

Кукша не знает, нравится ли ему «вороненок». У младенца сморщенное красное личико, зажмурепные глаза – как Вада разглядела, какого они цвета? – и разинутый в крике рот. Он похож на всех младенцев, каких доводилось видеть Кукше. На Кручину он непохож. Похож ли на Грима? Кукша не сказал бы этого с уверенностью. Разве что волосы черные и жидкие, как у Грима… и брови черные, чего у новорожденных обычно не бывает…

Удивительно: все кругом говорят и ведут себя так, словно само собой разумеется, что Кукша – отец новорожденного! Вон и девчонка, прибегавшая за Кукшей в поварню, – судя по ее крику, она ничуть не сомневается в его отцовстве. Даже Вада разговаривает с Кукшей как с отцом Вороненка, хотя уж она-то знает, кто отец.

– Подержи его! – предлагает она.

Кукше страшно взять младенца на руки, он не умеет обращаться с детьми, а младенец так мал и беспомощен! Но он все-таки берет его и младенец мгновенно затихает. Перед Кукшей снова всплывает то, чего он никогда не забудет: Сван хватает такого же черноволосого младенца за ножку и высоко подбрасывает его… Кукша слышит пронзительный женский крик… и крепче прижимает к себе Вороненка.

Он решает крестить его, не откладывая. Вернув младенца Ваде, он идет за Город, где на пустоши растет много вереса[201]. Там он находит вересинку с подходящим прямым перекрестьем сучков, срезает ее купленным в Ладоге ножом, очищает от коры, обстругивает – так, чтобы все четыре конца были одинаковой толщины, и крест готов. Остается сделать на верхнем конце зарубку и привязать крученый льняной гайтан[202]. Запах вересовой смолы напоминает ему запах ладана в церкви, и он нюхает крест, глубоко вдыхая почти церковное благовоние.

Тем временем волховские купцы успели поблагодарить князя Рюрика за гостеприимство, стаскивают корабли на воду и отплывают домой, в свои посады. Остальные корабельщики терпеливо ждут Кукшу. Меж тем Кукша хлопочет в мовнице, он наливает в лохань тепловатой воды, трижды, как учил его священник Константин Философ, погружает в нее свой наперсный крест и трижды обращается к Богу:

– Благослови, Господи, воду сию!

А потом окунает вниз лицом Вороненка и произносит:

– Крещается раб Божий Андрей во имя Отца… Аминь!

Подняв из воды истошно орущего Вороненка и дав ему отдышаться, он снова окунает его и произносит:

– Сына… Аминь!

Наконец окунает Вороненка в третий раз и произносит:

– Святаго Духа. Аминь!

Теперь он зовет на помощь женщин, все вместе они насухо вытирают и пеленают Вороненка. После того Кукша берет ножницы для стрижки овец и отстригает на темени новорожденного черную прядь.

Еще в Киеве Шульга мечтал, что Кукша по дороге в родные Домовичи проведет хотя бы зиму у него на Волхове. Пожить вместе – это всегдашняя мечта всех юных друзей. А с того дня, как Вада явилась друзьям днепровской русалкой, он привык думать, что к ним присоединится и Вада… Но жизнь редко дарит одни радости. Девушка, похоже, прячется от друзей.

– Вада с нами не поплывет? – спрашивает Шульга.

– Не знаю, – отвечает Кукша.

Прежде чем отплыть от Нова-города, Кукша прощается с княгиней Ефандой. Он просит ее передать письмо, которое киевские евреи послали с ним сюда, на Волхов, Рюрикову рабу по имени Авраам. Он со вчерашнего дня не знает, как это сделать, где найти этого Авраама, на усадьбе у князя Рюрика такое множество всяких строений!

Вчера на пиру он спрашивал про Авраама у служанок, разливавших пиво, но ни одна из них никогда не слышала такого имени. Княгиня Ефанда обещает непременно передать письмо. К удивлению Кукши, она даже сообщает, что Авраам – ее друг. Она просит Кукшу навещать ее. Ей не идет быть печальной, но сейчас она печальна и не скрывает этого.

– Мне здесь совсем невесело, – говорит она, – я часто вспоминаю, как замечательно нам с сестрами жилось когда-то у отца! Да ведь и ты, кажется, там не скучал? Ты помнишь конунга Хальвдана Черного?.. А здесь… Если бы не Авраам, я бы в Волхов бросилась! Жаль, что ты не принял Олегова приглашения провести у нас зиму… Но все равно – не забывай меня!

От берега один за другим отчаливают два корабля. На берегу стоит стройная сильная женщина и машет вслед кораблям белым платком. Вады рядом с ней нет… Кукша и Шульга молча сидят на веслах. Все понятно и без слов. Гребцы обращены лицом к Нову-городу, поэтому они видят княгиню Ефанду, пока она не покидает берег.

Через несколько мгновений корабли плывут уже порознь: один – вдоль правого берега в Славно, так называется посад на правом берегу на Славенском холме, а другой, на котором Шульга с Кукшей, – наискосок к левому берегу.