Странное это ремесло - Страница 11

«Какао с молоком… булочка… Вот это завтрак», — подумал я в первое утро, глядя, как разносят эту вкуснотищу. Не успел я это подумать, как передо мной поставили тарелку с какой-то маслянистой бурдой, нестерпимо пахнувшей пережаренным луком. Ничем другим она пахнуть и не могла, потому что представляла собой кипяток, заправленный пережаренным луком и раскисшими кусочками хлеба. Нас сидело за столом двенадцать душ — точь-в-точь двенадцать апостолов, все обмакивали булочки в благоухающие шоколадом миски, и только передо мной дымилась отвратительная вонючая похлебка. Но после длинного молебна меня уже мутило от голода, и, подавив обиду, я взялся за ложку. С трудом сделав несколько глотков, я почувствовал, что подкатывает тошнота, и отложил ложку в сторону.

Когда в следующее воскресенье мама спросила, отчего со мной так скверно обошлись, выяснилось, что за какао и булочку надо доплачивать. И еще за другие дополнительные блага тоже, так что пансион оказался вовсе не таким дешевым, но мама — делать нечего — доплачивала, чтобы сын не чувствовал себя парией среди остальных детей.

К числу тех благ, за которые взималась дополнительная плата, принадлежали и ходули. Не знаю, пользуются ли ими еще где-то в наше время, но в лицее Сен-Николя ходули были единственным развлечением. Пронумерованные масляной краской, они висели во дворе на ограде, за соответствующую плату каждый ученик становился на время собственником определенной пары ходуль. Дважды в день — на большой перемене и после обеда — мы взгромождались на свои ходули и как идиоты вышагивали по двору, страшно для этого неудобному — он был вымощен булыжником — и очень узкому, так что мы то и дело натыкались друг на друга. Сотня или две малолетних идиотов, мы ходили взад-вперед, в чем и состояло все удовольствие. Мальчики постарше разнообразили удовольствие тем, что, пристегнув ходули ремнем к поясу и высвободив таким образом руки, затевали борьбу, пока один из противников не грохался на булыжник, что неизбежно приводило к ссадинам и крови.

При лицее имелся также парк, огромный парк, с высокими старыми деревьями, со скамьями и аллеями, посыпанными желтым песком, но вход туда был строго запрещен все дни, кроме воскресений, когда приезжали родители. И вовсе не из опасения, что мы вытопчем траву — даже во время отдыха за нами зорко присматривали надзиратели, — просто наши наставники полагали, что детям следует жить в строгости, по-отшельнически. Посему мы ходили всегда строем, на ногах — тяжелые сабо, которые оглушительно громыхали по каменным коридорам, одеты мы были в черную форму из грубой материи, вместо пальто — тоже на монашеский манер — шерстяные пелерины с капюшонами. Все по той же причине занятия в пансионе продолжались с утра до вечера, прерываемые только переменками, едой и двумя молебнами — утренним и вечерним.

У всех воспитанников были длинные черные или белые четки с бусинами трех размеров — мелкие, средние и большие. Стоя на коленях в холодной каменной церкви, склонив стриженые головы, мы обязаны были до одури погружаться в богослужение. Каждой бусиной мы отмечали произнесенную молитву, начинать полагалось с середины четок, где висел костяной крестик, и у крестика же состязание завершалось. Да, это было настоящее состязание — каждый шептал вполголоса слова молитвы, стараясь прочесть как можно быстрее; мелкие бусины предназначались для молитвы Деве Марии, средние — для «Отче наш», а большие — для какой-то длиннющей молитвы (к счастью, больших бусин было всего несколько штук). Эта длиннющая молитва полностью выветрилась из моей памяти, зато первый стих самой короткой еще звучит у меня в ушах:

Мы механически и как можно быстрее бормотали молитвы, само собой, вовсе и не помышляя ни о Марии, ни о Христе, ни о боге-отце, а только следя за тем, чтобы соседи не смошенничали, не пропустили для быстроты ни одного стиха, и краем глаза поглядывали на их четки, проверяя, далеко ли им до финиша.

Не знаю, спартанский ли режим тому виной или какая-то эпидемия, но в начале зимы на всех нас напала странная хворь. Суставы пальцев и косточки на руках сначала покраснели, посинели, потом открылись гнойные раны, которые все увеличивались. Кое у кого такие же раны открылись на локтях и в плечевых суставах, там образовывались просто дыры. Нас по два раза на дню водили в амбулаторию, где заставляли промывать раны какой-то желтой жидкостью, вонявшей карболкой, вся школа пропахла карболкой и гноем, но воспитатели утверждали, будто все это только от холодной воды и оттого, что мы квелые, а вообще-то к весне все пройдет. Так оно и произошло.

В Сен-Николя мне посчастливилось встретить земляка, мальчика-болгарина, его звали Петерчо. Но счастье длилось недолго.

— Убегу я из этой тюрьмы, — шепотом грозился Петерчо на переменах.

— Не дойти тебе до Парижа, заблудишься, — отговаривал его я.

— Не заблужусь, — твердил он.

— А высоченная ограда? А собаки?

— Я все обдумал, не бойся. Хочешь — давай вместе.

— Не хочу.

Честно говоря, я хотел. Очень хотел убежать из этой мрачной глуши, обрамленной тонущими в тумане серыми силуэтами высоких деревьев, избавиться от нудных уроков в темных, стылых классах, от дурацкого торопливого шепота «Же ву салю, Мари, плен дю грас», от бессмысленных шаганий на ходулях по скользкому булыжнику в узком, тесном дворе, от запаха карболки и гноя. Очень, очень хотел этого, но достаточно было представить себе огорченное мамино лицо, упрек в ее глазах, чтобы отнести страстное это желание в графу несбыточных мечтаний.

А Петерчо и впрямь убежал, несмотря на собак и высокую ограду, так что я опять остался без единого друга. Но здесь меня хоть не избивали, вообще не удостаивали внимания, каждый был поглощен собственными бедами. Уныние, угнетенность, царившие в этой каменной темнице, не располагали даже к дракам. Только староста класса применял по отношению ко мне невинное наказание — возможно, не столько из желания помучить, сколько для того, чтобы научить уму-разуму.

За обедом и ужином на каждый стол ставили бутылку вина и бутылку с водой. По уставу разливал их содержимое по стаканам староста, и все пили вино, разбавленное водой. Я в первый же день попросил одной воды, но староста, не слушая, подлил мне и вина.

— Мне не надо вина, мне только воды, — настаивал я.

— Пей, что дают! — разозлился он. — Как все, так и ты.

Мне оставалось покориться или не пить вовсе. Я выбрал последнее. Можно было, конечно, пожаловаться воспитателю, но это означало бы прослыть ябедой и, вероятно, заработать вечером, в дортуаре, несколько пинков.

С того дня староста каждый раз, не спрашивая, наливал мне вина и воды, причем даже больше вина, чем воды, и зорко следил, сломится ли мое упорство, одержит ли верх жажда. Началось как бы состязание в выносливости, забавлявшее всех апостолов за столом, кроме меня, которого вечно терзала жажда. Выйдя из столовой, я тоже не мог ничем смочить горло, ведь мы всегда ходили строем. Затем полагался часовой отдых в дортуаре, и только когда мы потом вставали с постели и шли умываться, мне наконец удавалось утолить жажду.

Я не любил вина, но бастовал я не поэтому и даже не из природного упрямства, которого мне всегда хватало. Причина заключалась в том, что произошло за несколько месяцев до моего поступления в Сен-Николя.

Из финансовых соображений мы к тому времени уже оставили квартиру на улице Эколь и сняли значительно менее уютную, но зато более дешевую где-то на улице Ла Мот Пике Грюнель. Помню, совсем рядом была подземка, которая здесь выходила на поверхность, и поезд так оглушительно громыхал по высокому мосту, что весь дом ходил ходуном. Как-то вечером отцу надо было идти в гости, а маме пришлось остаться со мной, потому что я уже готов был разрыдаться. С самых ранних лет я болезненно переживал разлуку с матерью; даже днем, когда ей нужно было куда-то пойти, она прибегала ко всяческим уловкам, чтобы уйти незаметно. На этот раз она осталась дома, и я спокойно уснул, но, проснувшись ночью, увидел, что она не ложилась, сидит и плачет. Я спросил, отчего она плачет, но она только обняла меня, прижала к себе, я продолжал расспрашивать, она все плакала, а потом, справившись с собой, прошептала: