Страхи царя Соломона - Страница 9

— Ему стоило бы поторопиться.

Я не понимал, почему месье Соломону, в его-то возрасте, следует торопиться. Напротив, в его интересах было не торопиться. Я его очень любил и хотел бы, чтобы он прожил как можно дольше.

Я не видел мадемуазель Кору довольно долго, две или три недели. Я иногда думал о ней, понимал, как трудно должно быть женщине, у которой жизнь все отняла, особенно если она прежде имела успех у публики. Как-то вечером она позвонила в SOS, чтобы вызвать меня как таксиста, но это был не мой черед, поехал Тонг, и он мне рассказал, что она была недовольна и почти не разговаривала с ним, только спросила, что я делаю в жизни, правда ли, что я хожу чинить домашнюю технику и как я могу работать на SOS, ведь для этого надо обладать психологическими знаниями и интеллектуальным развитием, которых у меня явно не было. Меня это рассмешило, и я вспомнил, что месье Соломон спросил меня в свое время, не сидел ли я в тюрьме. Короче, обо мне судили по моей физиономии. Тонг объяснил ей, что я из тех ребят, которые никак не могут найти свое место в жизни и что меня волнуют проблемы окружающей среды. Это было правдой, а еще меня интересовали разные виды животных, особенно те, которые вымирали, и что именно по этой причине я так привязался к месье Соломону. Тонг попытался было поговорить с мадемуазель Корой о восточной религии, где жизнь считается священной, и не только жизнь коров, как в Индии, но даже мельчайших букашек, но это не вызвало у мадемуазель Коры никакого интереса, она думала о чем-то совсем другом, и он перестал говорить, чтобы ей не надоедать. Мы обсуждали все это в нашей конуре, и Чак, который занимался за столом у окна, спросил, о чем мы говорим. Я ему вкратце объяснил:

— Это женщина, которой, должно быть, лет шестьдесят пять, а может, и больше и которая прежде имела известность. Она забавная, потому что сохранила свои старые привычки.

— Какие?

— Быть молодой и красивой. В общем, нравиться. Все проходит, но не это.

— Нет ничего более печального, чем женщина, которая цепляется за прошлое.

— Ты попал пальцем в небо. Мадемуазель Кора не цепляется, она не жеманничает, она ведет себя с достоинством. Лицо у нее, конечно, заметно увяло, время прошлось по нему, как положено, и, наверное, поэтому месье Соломон послал ей корзинку глазированных фруктов из Ниццы. Она будто бы спасла ему жизнь во время оккупации — ведь он еврей.

— Ну он дает! — воскликнул Чак, которого месье Соломон очень любил как своеобразное явление. — Мне сказали, что он тратит каждый месяц не меньше лимона на свои благодеяния, и все это старикам, б/у, как он их называет. Он думает только о себе.

— Если ты хочешь этим сказать: он, мол, по собственному опыту знает, что значит быть старым и одиноким…

— У него это стремление к власти. Все благодетели жаждут царить над людьми. Он был брючным королем так долго, что теперь вообразил себя просто королем. Царь Соломон, как тот, другой, из Библии.

Когда Чак ушел, я посмотрел в толковом словаре. Я прочел, что тот царь Соломон был наследником Давида, строил крепости, вооружил свою армию колесницами, нашел союзников, но все равно умер и стал ничем, никем. В маленьком Ларуссе говорится, что его мудрость слывет легендарной на всем Востоке и в Ветхом завете. Он прославился также своими праздниками, и в этом он был похож на месье Соломона, который тоже обрушивал на людей свою щедрость. Я думал об этом не раз, когда отвозил его подарки тем, кто уже ничего не ждал. Многие настолько привыкли быть всеми забытыми, что, когда я оставлял у их дверей эти анонимные дары, они думали, что все это упало с небес, что Тот, кто там, наверху, вдруг вспомнил о них. Я не считаю, что месье Соломоном движет желание власти, безумное представление о своем величии, но, может быть, Чак прав, когда утверждает, что это вежливая форма критиковать Небо, желание вызвать у Небожителя раскаяние.

Как-то я ездил по магазинам с мадемуазель Корой, которая заказала такси накануне, и я помог ей отнести наверх ее пакеты. Она меня снова напоила сидром, а когда я хотел уйти, она сказала:

— Садись. Мне надо с тобой поговорить.

Я сел на стул, а она на белый пуф, и я стал ждать, а она в это время медленно потягивала сидр, погрузившись в какие-то размышления, вид у нее был озабоченный и серьезный, словно она собиралась предложить мне какое-то дело.

— Послушай, Жанно. Я наблюдала за тобой. Поэтому я и звала тебя приходить ко мне, мне было необходимо удостовериться… Внешность у тебя такая, как надо. Я это сразу заметила. У тебя есть то, что называется животным магнетизмом. Поверь мне, я в этом разбираюсь. Это из области моей профессии, я понимаю, что к чему. Такой внешности, как у тебя, теперь нет у актеров. Сцену захватил шоу-бизнес, и прежний тип потерян. После молодого Габена никого нет. Бельмондо мог бы стать таким, но он потерял вес. Лино[1] — да, но он уже стар. Я займусь тобой, сделаю из тебя звезду, ты покоришь экран. Ни у кого теперь нет животного магнетизма. Все они юнцы, пижоны. Все легчайшего веса. Доверься мне. Я давно уже хочу заняться кем-нибудь, дать шанс на успех. Но все молодые люди, которых я вижу, какие-то липовые. Нету настоящих парней. А вот у тебя есть от природы то, что надо. Я это сразу почувствовала, как только тебя увидела. Я могу тебе помочь.

Я оказался в затруднительном положении. Испытываешь неловкость, когда видишь, что пожилой человек в такой безысходной беде, что предлагает тебе помочь. Для себя она уже ни о чем не могла мечтать, вот она и принялась мечтать для меня. Слава, очереди в кассы, повсюду фотографии. Все то, что она хотела бы иметь для себя, но ее поезд уже ушел.

— У тебя богатая натура, Жанно. Обаятельная внешность человека из народной гущи. Теперь это редко встречается, не знаю почему, но это куда-то делось. Посуди сам, ни один француз не хочет заниматься физическим трудом, это делают только алжирцы или негры, словом, кто угодно, но не французы. На сцене выступают теперь какие-то слабаки. Они не дышат полнокровно, не выкладываются до седьмого пота, у них нет нутра, за ними не чувствуешь жизни их квартала, их улицы. Дай мне год-два сроку, и все антрепренеры будут у твоих ног.

Я сидел со своей самой дурацкой улыбкой на губах и даже сжимал коленки, словно красна девица. Я понимал, что это она просто размечталась у меня за спиной и что нельзя ее разочаровывать. Если хочешь помочь другому, то главное — не разрушать его мечты.

— Знаешь, Пиаф ведь сделала Азнавура и Монтана и еще этого… как его, не помню имени, она стольким помогла стать артистами. Нет более прекрасного занятия, чем помочь молодому человеку найти свой путь.

— Послушайте, мадемуазель Кора, я готов, но…

— Но что?

Она рассмеялась.

— Но шутки в сторону, ты же не думаешь, что у меня в голове всякие глупости, это в моем-то возрасте? Чего-чего, а мужиков у меня было с избытком, в них я недостатка не испытывала, поверь. Но со всем этим делом я давно завязала. Ты будешь мне платить двадцать процентов своих гонораров, и все. Не десять, как остальные, а двадцать, потому что у меня будут лишние расходы.

Я был согласен на все, чтобы ей помочь. Я всегда был готов делать что угодно, лишь бы другой не страдал. Во мне это есть — дурацкое желание защитить природу и те виды животных, которым грозит вымирание, тут ничего не поделаешь. Чак говорит, что, будь у меня возможность, я стал бы первым христианином. Но мне кажется, что это я делаю из эгоизма, я думаю о других, чтобы не думать о себе, потому что такие мысли меня пугают больше всего на свете. Как только я начинаю думать о себе, меня охватывает тоска…

— Что ж, я согласен, мадемуазель Кора. Я очень люблю кино.

— Тогда доверься мне. Я еще многих знаю в артистическом мире. Но ты сам понимаешь, что спешить не надо, карьера не делается за два дня. Приходи ко мне почаще, и надо, чтобы я всегда могла тебя найти, если подвернется подходящий случай. Ты заработаешь миллионы, и твои фотографии будут повсюду. Поверь, у меня есть нюх на такие вещи. — Она была довольна. — Я сразу увидела. У тебя физиономия любви, так это называют.