Стоять в огне - Страница 4
Мудро говорил старик. Мудрее не скажешь. Он, Андрей Громов, тоже боится смерти. До такой степени боится, что Крамарчук уже давно считает его человеком без нервов. Хотя Николай сам способен поразить своим мужеством кого угодно. Впрочем, речь сейчас не об этом. Он старался быть честным в отношении георгиевского кавалера. Откровенно говорил о смертельном риске. От этого Лесичу, ясное дело, не легче. Но все же Громову хотелось, чтобы старик помнил об этом и не так проклинал его, ожидая своего смертного часа.
Ну а что касается Крамарчука… В последнее время Громов стал замечать, что сержант копирует его: в жестах, манере говорить, приказывать, даже в улыбке. Неужели таким образом пытается постичь секрет его бесстрашия? Хотя какое тут, к черту, бесстрашие? Так уж сложилась судьба, что он привык к риску, к опасности, научился сдерживать свои чувства. А возможно, это у него в крови. Наследственное, что ли.
Дед его вполне серьезно утверждал, что один из древнего казацкого рода Громовых даже участвовал в основании Запорожской Сечи. Кстати, фамилия прадеда Андрея еще звучала на украинский лад — Грим. Это уже дед, ставший офицером царской армии, был записан Громовым. При присвоении ему за особую храбрость чина прапорщика. И что обладал этот их запорожский предок необыкновенной силой и был удивительно мудр и везуч. Не зря легенды о нем передавались из поколения в поколение. А другой, более близкий предок, полковник Северин Грим, привел свой казачий полк на маньчжурскую границу уже после упразднения Сечи — охранять берега Российской империи. Рассказывали, что рубился он двумя саблями, стоя в стременах и затиснув поводья в зубах, и что правой рассекал до седла, а левой — до пояса. Легенда, пожалуй… Но не слишком ли много легенд для одного рода?
Вот только до обидного нелегендарной получилась гибель полковника Грома во время одной стычки на границе. Мелкой, бессмысленной стычки, в которую полковник мог бы и не ввязываться. Впрочем, редко кто из мужчин рода Громовых умирал своей смертью. В основном все погибали в боях и схватках. Тем не менее деду его повезло — все-таки дожил до старости. Правда, сам он не очень-то радовался своему нечаянному долгожительству. Однако это уже другое дело. Ему, Андрею, этого деда сам Бог послал. Мать умерла, когда Андрею было всего семь лет, и отец, командир Красной армии, проведший всю свою молодость по гарнизонам Дальнего Востока и Сибири, отдал его на попечение деду. Но поскольку сам дед тоже жил в своем домике на окраине Хабаровска жизнью одинокого отставного офицера, воспитанием Андрея, в сущности, занимались соседи — чета немцев-интернационалистов.
Иногда Андрею казалось, что именно эти двое очень красивых, любящих друг друга людей и были его настоящими родителями. От них он перенял многое: немецкий язык, ставший для него почти родным, сдержанность, суровость характера, истинно прусскую аккуратность и требовательность к себе.
В Гражданскую эти двое, тогда еще жених и невеста, тайком пробрались в Россию, чтобы защищать мировую революцию. Но оказалось, что мировая революция не очень-то нуждается в их яростном энтузиазме. Плохо зная русский язык, а еще хуже — нравы и обычаи пролетарской России, юные интернационалисты попадали из одного кошмарного переплета в другой. И закончилось их «участие в революции» тем, чем, очевидно, и должно было закончиться. Один из горячеголовых командиров красного партизанского отряда предал их скорому и неправедному революционному суду, который сам и вершил. Не мудрствуя лукаво он приговорил бывших студентов «как гидру мировой контры» к «пролетарской мести». Как потом популярно объяснил охранявший их в сарае сочувствующий коновод, сам побывавший когда-то в немецком плену, это означало самый обычный расстрел на рассвете.
Однако ночью село захватили белогвардейцы. И утром уже самого командира, на коленях умолявшего подарить ему жизнь, расстреляли «как гидру мирового большевизма», а супругов Штиммеров, которые честно сознались, каким образом они попали в отряд, спас юный подпоручик, отпрыск немецких баронов. Он приказал высечь своих земляков плетками и отправить ближайшим поездом «в сторону Сибири», посоветовав при этом начинать свою пролетарскую революцию с Чукотки, ибо тамошнему населению эта «классовая дикость» будет куда понятнее, чем европейцам.
Вот эти люди, преподававшие немецкий язык в школе, где учился Андрей Громов, и взялись за его «классическое немецкое образование», втайне надеясь, что старик скоро умрет, отец погибнет и они, бездетные, усыновят мальчика. Но, как назло, старик умирать не спешил, а к «классическому» образованию внука относился довольно скептически. На летние каникулы он специально отправлял Андрея в соседнюю таежную деревню к своему давнему другу, охотнику и врачевателю китайцу Дзяню, чтобы тот выбивал из него «гимназическую смуть» и «воспитывал, как и подобает воспитывать будущего офицера».
У Дзяня Андрею жилось нелегко. Хотя тот никогда и не наказывал его, однако по натуре своей был человеком крайне жестким, не признающим ни слабостей человеческих, ни снисхождения к ним. Строго придерживаясь аскетического образа жизни, он упорно требовал того же от юного Громова.
Когда Андрею исполнилось двенадцать, Дзянь впервые на целый месяц взял его с собой в тайгу, приучая к невзгодам охотничьей жизни. Охотничье житье-бытье совершенно не привлекало Андрея. Хотя и дало ему, как он сейчас понимает, немало. Куда больше интересовали его приемы японской борьбы, которой Дзянь фанатично увлекался с раннего детства. Своим фанатизмом он сумел заразить и Андрея. Каждый день в любую погоду они с Дзянем отрабатывали эти приемы в тайге на берегу речки. Два часа утром и два — в закатную пору.
Дзянь даже как-то сказал деду, что его поражает способность парнишки постигать великую истину приема и что со временем Андрей сможет встречаться с известными японскими мастерами дзюдо и джиу-джитсу. Вот только подготовить его к этому не успел. Случилось так, что однажды Дзянь не вернулся с охоты. При встрече с уссурийским тигром-людоедом, которого Дзяня попросили убить, у него отказало ружье. Невольным свидетелем его гибели стал один беглый заключенный. Потом, на допросе, он рассказывал, что, уклонившись во время первого прыжка, охотник еще яростно отбивался прикладом ружья и всяческими приемами. Беглец был безоружным и наблюдал за этим странным поединком, спрятавшись в каменных россыпях.
Потосковав несколько дней, Андрей наведался к младшему брату Дзяня и попросил: «Возьмите меня к себе учеником». Линь, конечно, уступал своему брату по технике исполнения приемов. Зато он сумел создать для Андрея настоящую самурайскую программу, отобрав приемы, наиболее важные для солдата…
— Так что, командир, будем готовить новую операцию? — задумавшись, Беркут не заметил, что, перепрыгнув ручей, Крамарчук уже стоял в двух шагах от него.
— Непременно. Причем готовить очень тщательно.
— Неужели пойдем освобождать Лесича? Так ведь не освободим. К нему и с сотней не пробиться. Это же гестапо.
— Вот именно, гестапо… — процедил Беркут сквозь зубы. — Слишком испуганно ты говоришь о нем.
— Разве что сумеешь придумать что-нибудь такое… — передернул плечами Крамарчук. — По правде говоря, до сих пор нам везло.
— Нужно выяснить, что с Лесичем. Где он и что с ним. А гестаповцы должны понять, что в засаде следует оставлять не троих, а по крайней мере три десятка. И не вонючих полицаев, а эсэсовцев. Предупреди Костенко, Готванюка, Корнева, Мазовецкого и Колара, что после обеда выступаем. Мазовецкий должен быть в мундире вермахтовского унтера. Остальные — в форме полиции.
— Но ведь пойдет нас только семеро. Да и группа наша… Давно могли бы собрать большой отряд. Почему мы всех отсылаем к Иванюку? Был бы свой отряд — ударили бы не то что по засаде, а даже по гарнизону Подольска.
— Так ты ничего и не понял, — покачал головой Беркут… — Наше преимущество именно в том и заключается, что нас маловато для того, чтобы вызывать на себя большие карательные экспедиции. А бьем фашистов не хуже, чем отряд Иванюка.