Стон (СИ) - Страница 93

— Не выгнал. Заплатил. Предложил приходить два раза в месяц.

— А она?

— По-моему, была рада.

— Пусть приходит. Это часть её жизни. Так она чувствует себя нужной. Каждый должен быть нужен, хотя бы кому-нибудь. Ну что, маленький, тебе не слишком противно?

— Мне больно. И страшно. Но это касается лишь меня. Поехали к морю, Киро? Допьем вино на песке. Он сейчас наверное очень теплый.

Рассказать о себе Садерс так и не смог.

***

Им было хорошо вместе.

Иллюзий они не строили, смотрели на происходящее трезво и мудро. Оба поняли, что расстаться было необходимо. Жизнь ошибок не делает. Она хладнокровно разбила непрочный союз взбудораженных запретной близостью тел для того, чтобы спустя сорок лет соединить их души. Всё правильно.

Киро ни о чем не жалел: ни о покалеченном теле, ни о разбитом сердце. Если путь к Ромео оказался так долог, что ж — не ему спорить с Небом. Да и о чём? Разве мог он даже в самых воспаленных мечтах увидеть свою поседевшую голову на загорелой, гладкой груди прекраснейшего из мужчин?

У них не было, да и не могло быть секса. И дело не в травме: сломанный позвоночник давно перестал быть чувствительным, адская боль, срывающая когда-то крики и ругань с покусанных губ, давно отступила. Тело предало забвению ту страшную пытку, от которой трещали кости, а мышцы горели и сокращались с бешеной скоростью. Оно перестало существовать, как источник радостей или страданий, перейдя в режим самых примитивных потребностей.

Да и Сад ничего не хотел. Все желания, самые горячие, самые страстные и безумные, навсегда были отданы Шерлоку. Даже спонтанное возбуждение, которого он стыдился и которое тщательно от Киро скрывал, постепенно сошло на нет. Теперь он нуждался только в тепле.

Но спали они вместе — на том самом диване, где когда-то с азартом и упоением следили за приключениями знаменитых голливудских супергероев, и где потом дрожащими пальцами расстегивали друг другу ширинки.

Никогда и нигде Садерс так сладко не спал, даже в доме Бонне. Самые роскошные кровати самых роскошных отелей мира — жалкие соломенные тюфяки. Он прижимал к себе сухое, бесполое тело и засыпал — крепко и безмятежно, без сокрушающих сновидений, полных крови и неуёмной жажды. Ничего лучше не было в его жизни, ничего лучше этого обыкновенного счастья: проводить и встретить день рядом с тем, кто по-настоящему любит.

Будил его негромкий, мерный шум моря — как оно близко, боже… Он забыл, что море может быть так удивительно близко. Даже когда оно спокойно — оно всё равно шумит. Плещется, бьется о берег, дышит. Живое, огромное.

Кричали чайки. Просыпался поселок.

Проворный Марчи наверняка уже накрыл стеклянным колпаком своё фирменное бискотти — свежеиспеченное, ароматное, сухое до хруста. И пироги, густо политые вишневым сиропом. И пышные маковые рулеты.

Пора варить кофе.

Скоро притащится бездельница Лидия — наводить в доме порядок. Сегодня её день. День, который она с нетерпением ждет. Нацепит старый передник, посмотрит тускло и безразлично. Черт с ней. Пусть копается, смахивая с комода воображаемую пыль, зарабатывая неумелой заботой свой верный кусок ветчины и радости. Садерс и кофе её напоит, и бискотти не пожалеет.

Пора.

Киро проснется нескоро — любит поспать, лежебока. Пусть отдыхает. Садерс успеет поплавать, принять душ и о завтраке позаботиться. Денёк-то какой начинается славный — лето в самом разгаре.

— Лидия здесь?

— Проснулся? Соскучился по своей красотке? Нет её, мой старый ветреный друг. Прихорашивается, как видно.

— Иди сюда. Ты с каждым днем молодеешь, Ромео.

— Ты тоже вполне ничего.

— Так пожить хочется, маленький.

— Поживем…

Киро умер. И года не минуло. Слишком сладко спалось ему рядом с любимым, слишком крепко — не смог проснуться. Оторвавшийся тромб перечеркнул все надежды, и это было вполне предсказуемо. Разве предсказуемость не синоним стабильности?

«Ну вот я и один на Земле. Очередная жертва. Убил я Киро. Приехал сюда и убил».

*

Через неделю после похорон от великолепного Садерса Ремитуса ничего не осталось. Ничего не осталось и от Рэма-Ромео. Серебристая амальгама отражала незнакомое лицо усталого, никому не нужного Старика, нетерпеливо ожидающего конца.

***

Кто сказал, что долгая жизнь — это благо? Безумец, не знающий, как надсадно трещат старые кости и ноют стертые суставы, как долго не приходит рассвет, как непроницаемо темна ночь. Как пусто в мире. И каким тонким, лишающим разума звоном наполнена эта пустота.

Старик поднимался с постели, кое-как прикрывая клетчатым пледом несвежее, скомканное бельё — свидетельство тревожной, наполовину бессонной ночи. Надо, надо сменить простыни… Обязательно. Завтра.

Отправлялся на кухню, пил воду, варил кофе, много курил, смотрел в окно: море… Единственное, что продолжало доставлять удовольствие, волновало и действительно имело в его полужизни какой-либо смысл.

Пора. Солнце показалось на горизонте.

Маршрут его был известен всему поселку.

Утром — берег. Там Старик долго сидел, вслушиваясь в шорох прибоя — самую сладостную мелодию самого гениального музыканта.

Именно здесь, на теплом или, в зависимости от времени года, холодном песке в Старике пробуждались прежние властность и своеволие, именно здесь он без устали ругался с Богом, называя его маразматиком и ублюдком, а План его — бездарным, топорно грубым. Затем Старик принимался за Дьявола: желчно высмеивал дряхлого, беззубого слабака.

Ни Бог, ни Дьявол его дерзкого вызова не принимали. Ни тому, ни другому до него не было дела: ни покарать, ни помиловать. Оба упорно отказывались видеть его у себя…

Но от этой односторонней перебранки Старику становилось немного легче.

Он возвращался домой и мрачной тенью слонялся по комнатам: что-то жевал; снова пил кофе; снова много курил; смотрел телевизор, устроившись в тщательно оберегаемом, до блеска начищенном кресле своего дорогого Киро. Там он и засыпал — всякий раз неожиданно и надолго. Иногда этот своеобразный сопор** длился до самого вечера, а бывало, подслеповато щурясь и недоуменно озираясь, Старик просыпался посреди ночи.

«Ночь? Уже ночь? Сколько же я проспал?» — Он с трудом разминал затекшие и стонущие от колющей боли мышцы, безмерно радуясь приобретенному дару легко и приятно убивать самого злейшего своего врага, самого изобретательного палача — время.

Ему нечего было делать, некуда было пойти.

Если впасть в благословенную кому не удавалось, с наступлением сумерек Старик покидал опостылевший дом и направлялся в таверну — перекусить и выпить стаканчик. Он неспешно шагал по поселку, глядя прямо перед собой, не замечая вежливых, торопливых кивков, не слыша приветствий. Но, великодушно прощая столь вызывающую надменность, с ним продолжали здороваться, неизменно попадая в поле его странного, непреодолимого магнетизма.

Он был по-прежнему бодр, моложав и на редкость красив. От его быстрого взгляда, если он им удостаивал, пробирало ознобом, и нападала необъяснимая суетливость: и вроде бы нет причины, а лихорадит. Соседи его сторонились.

Но надменности не было и в помине. Сосредоточенный на тяжести, что носил в своем сердце, Старик попросту не замечал людей.

Шерлок и Киро… Мальчики мои…

Вопреки рассудку и логике, двойное бремя нести было значительно легче. Старику казалось, что он не идет, а парит — ни живой, ни мертвый. Сгусток больной энергии, затерявшийся во Вселенной. И даже Смерть обходила его стороной.

На двадцать два года он пережил Киро, и все эти двадцать два года настойчиво, но безответно призывал избавление.

Но ему неизменно в этом отказывали.

Старик не позволял себе опуститься — не хватало ещё задохнуться в собственной вони. Такого подарка ни Богу, ни Дьяволу он не сделает. Сил на это оставалось всё меньше, желания не было вовсе. Зачем? Кому нужны его отмытые руки и ноги? Но перед сном, кряхтя и чертыхаясь, он тащился в душ, и там, намыливая всё ещё стройное, но отвратительно ветхое тело, смывал с себя следы дневной маеты. Раз в месяц у местного брадобрея коротко стриг обесцвеченные временем волосы. Стирал и гладил одежду. Чистил обувь. Наводил в доме порядок. И в этих нехитрых хлопотах заключалась вся его жизнь. Не считая яростных монологов, обращенных к безучастному небу и столь же безучастной бездне.