Стон (СИ) - Страница 90

Дорогие читатели, те, кому Садерс уже наскучил, эту главу можете не читать, потому как она полностью посвящена ему)))

— Не чаял увидеть тебя… Думал, так и уйду. Почему ты плачешь, Ромео?

— Ромео… Сука, как же мне больно! Я не плачу, Киро. Я умираю.

***

Он привез расшатанную, от каждого толчка готовую рассыпаться коляску на берег — не мог оставаться в запущенном, вызывающем ужас доме, где только что выплакал своё горе, где, не в силах справиться с болью, глухо стонал и захлебывался слезами, из стороны в сторону раскачиваясь на согбенных коленях. И где до неузнаваемости изменившийся Киро — его первый, безжалостно брошенный и давно позабытый, но, как оказалось, навсегда оставшийся в сердце любовник нежно погладил его затылок и прошептал: «Тише, тише, маленький, я здесь, с тобой».

Это неизменное, слащавое «маленький»… Как бесило оно строптивого, не склонного к нежностям Рэма! Одурманенное страстью божество бубнило его с доводящим до бешенства постоянством: и когда они, завалившись с ногами на старый диван, один за другим глотали низкопробные американские триллеры — хрустели чипсами, булькали колой, восхищенно цокали языками; и когда, теряя голову от жаркой близости, божество кончало в не по-детски умелый рот, ласкающий и сосущий его до гортанных, охрипших криков.

«Не брыкайся, маленький… О, боже, маленький… Боже мой… Боже… Ещё… Ещё немножко… Не бросай меня, маленький… Вернись ко мне, маленький… Я без тебя не могу… Маленький… Маленький… Маленький…»

Тупица.

Рэм хмурился, брезгливо кривился, смотрел исподлобья, готовый сорваться на грубую брань, но постылую кличку терпеливо сносил: тогда он ещё нуждался и в дружбе по-собачьи верного Киро, и в его диковатой страсти. Когда и дружба, и страсть осточертели до скрипящей оскомины, Рэм готов был придушить раздавленное нежданным предательством и переставшее нравиться божество — болезненно исхудавшее, любящее ещё сильнее, отвергнутое навсегда — за одно только воспоминание об этом слюнявом словечке.

Сегодня оно вернуло ему возможность хоть как-то дышать.

Всю дорогу они молчали, и Сад очень жалел, что дорога эта так коротка: окна домика смотрели прямо на море. Он не знал, как начать разговор. Сдавленные рыдания стянули пересохшее горло, лицо и глаза горели от расплавленной соли, дышать было больно, жить — ещё больнее.

Море пенилось и вскипало: не шторм, но и ласковым плеском не назовешь.

Он глубоко вдохнул упоительно вкусный воздух. Как легко дышалось ему когда-то, как резво несли его по этому берегу тонкие, неутомимые ноги.

— Хорошо…

Киро молчал.

Остановив тоскливо шуршащее кресло, Садерс приблизился к кромке воды и, присев на корточки, окунул в неё пальцы. Погладил волнистое тело, наслаждаясь свежей, упругой влагой, поднялся и, отряхнув мокрые руки, наконец осмелился заглянуть Киро в глаза.

— Ты один?

— Один. Разве по мне не видно?

— Давно?

— Всегда.

— Почему?

— Ты уехал. С кем же ещё мне быть?

Сад подошел вплотную, до боли в суставах вцепился в колкие лохмотья кожаных подлокотников и, наклонившись к изрезанному десятилетиями и немалыми страданиями лицу, отчаянно выкрикнул:

— Что произошло с тобой?! Как ты оказался в этом скрипящем дерьме?!

— Не ори, — тихо попросил Киро. — И отойди — ты загораживаешь море, а я не каждый день вижу его так близко.

Резко оттолкнув ненавистное кресло, Садерс слепо ринулся в сторону притихшей и казавшейся необитаемой деревеньки. А потом застыл, до кровяных отметин стиснув зубами кулак.

— Киро, Киро… Как же так?!

— Маленький, ты всегда был каким-то бешеным. Вот и сейчас… Вернись, постой рядом. Я не могу надышаться этим простором. И тобой. А потом, если, конечно, захочешь, отвези меня к Марчи… это хозяин нашей таверны. Ты уже видел её? Уютное заведение. Выпьем кофе с бискотти**, поговорим…

— Нет! — Садерс метнулся стремительной молнией и вновь оказался перед креслом, в непонятном гневе раздувая ноздри и сверкая глазами. — Никаких гребаных кабаков!

— Почему?

— К дьяволу их! Я отвезу тебя домой, и там мы выпьем твой чертов кофе.

— Мой чертов кофе закончился неделю назад. Извини.

У Сада потемнело в глазах и заломило в груди. Боль была настолько невыносимой, что доведись ему сейчас закричать, из горла вытек бы только вой — сиплый и еле слышный. Ноги подкашивались и дрожали. Захотелось снова собраться в жалкую кучку, спрятаться, потеряться в самом себе. Слишком страшно было снаружи — слишком много таких, как он. Полчища. Легионы. Щёлкают крепкими челюстями, жадно чавкают, смачно рыгают, пожирая простой, ничего не требующий мир доверчивых человечков, чьи слабые спины порой не выдерживают веса столь чудовищного напора.

Но он устоял, удержался.

Каяться Садерс Ремитус не привык. Да и не умел.

Пожал плечами и обыденно произнес:

— Ну и что. Схожу в магазин и куплю. Можно?

***

Раздевшись до трусов и повязав голову выцветшей тряпкой, в далеком прошлом бывшей любимым шелковым платком синьоры Морелли, он до поздней ночи отмывал и вычищал дом: плотно забил проржавевший контейнер ненужным тряпьем и старой домашней утварью — к дьяволу эту рухлядь; распахнул потемневшие от пыли и грязи окна — выветрить застоялую вонь; скрёб, ополаскивал и снова скрёб покрытую черной плесенью ванную и изгаженный унитаз; драил засаленную, прогорклую кухню, рамы, двери, полы — без устали, с небольшими перерывами на кофе и сигарету. Внутри него кипела нечеловеческая сила, и каждое движение было исполнено молодой, отточенной грации.

К ночи старый дом засиял.

Усталости Садерс не чувствовал — лишь тянущую ломоту в суставах и мышцах, да легкое, приятное головокружение.

— Ненормальный. Зачем тебе это надо? Придет Лидия и… — Киро время от времени возникал на пути, пытаясь пресечь небывалый порыв как снег на голову свалившегося Рэма — своего незабываемого Ромео, превратившегося в мужчину, зрелого и невозможно красивого. — Отдохни, дурень. Ты же выдохся. Потный, грязный…

Сад решительно разворачивал кресло и осторожно откатывал в сторону.

— Мешаешь, старый зануда. Какая Лидия? И кто сказал, что я выдохся? Я и тебя отскребу до хруста. Когда ты в последний раз мыл свою задницу?

Киро смеялся.

— Моя задница тебя не касается.

— Меня всё касается.

*

Они сидели за шатким кухонным столом, пестреющим разномастными бутылками, банками, коробками, вакуумными упаковками — самыми изысканными деликатесами, которые только можно было обнаружить на полках двух, по мнению Садерса, убогих и весьма небогатых выбором магазинчиков родного поселка.

— Вторую ночь подряд пью, не пьянея.

Сказал и потрясенно замер: неужели всё это было? Сада бросило в жар.

Маленький дом, затерявшийся в новорожденной зелени сада; Джон, поглядывающий искоса, с презрительным недоумением и настороженным ожиданием битвы; окутанная вечной дымкой Британия, где никогда, никогда, никогда он не мог согреться по-настоящему; Шерлок… Шерлок. Его холодные глаза, от взгляда которых покрывалось инеем сердце. Его горячие глаза… Какими горячими могут быть глаза Шерлока, боже, какой ослепительной влагой могут наполниться! Когда рядом Джон. Когда они оба рядом. Двое.

Не приснилось ли это? И зачем нужен был этот мучительный сон?

Вот же оно — его место. Этот просоленный берег, теплый ветерок, врывающийся в незашторенное окно, запах моря, песка и рыбы. Запах сладкого кофе со сливками, который так любит Киро. Киро, не растерявший ни капли прежнего обожания. Неухоженный, изможденный, высохший в своем отвратительном кресле, но в сиянии незабытой любви казавшийся невероятно красивым. И величественным.

Неужели все эти долгие годы Сад оставался тем своевольным, упрямым, хохочущим в полное горло дичком, а глянцевая позолота лишь прикрыла шершавые от соли коленки и локти?

Кто же он, черт побери?! Кто нёсся вперед, не зная устали, глотал, не зная насыщения? Кто корчился в сладострастных муках, насаживаясь на искусственный член? И кто, увидев однажды блистательно странного, даже на первый взгляд непокорного незнакомца, тут же захотел его взять, сделав первый шаг к своему позорному краху?