Столкновение - Страница 91
Ю. С. Не чувствую родства. Мне интересна в романе «Победа», скажем так, установка на технологию правды: внимательное реконструирование подробностей исторического события, Потсдамского совещания глав правительств. Я считаю, что эта реконструкция решает задачу сильнее, чем прямые эмоциональные оценки, вложенные в уста того или иного вымышленного героя. Эмоции мешают анализу. Политический роман не нуждается в педалировании чувств, он должен быть суховат, говорить в нем должны факты. Если ты сочтешь это жанровым признаком, я не буду спорить.
Л. А. Кого ты назвал бы еще из современных писателей, чья работа лежит в русле политического романа?
Ю. С. «Буранный полустанок» Айтматова. (Это я сказал тогда, в восемьдесят третьем. Нынче я добавил бы — и обязательно — «Плаху».) Мне очень важно постоянное стремление писателя подняться «над горизонтом», увидеть события с глобальной точки зрения: эта тенденция точно передает ситуацию современного человека, который чувствует, как «уменьшился» земной шар. Я назвал бы Алеся Адамовича, автора «Карателей». Колоссально важен опыт Льва Гинзбурга, автора «Бездны» и «Потусторонних встреч», — этот писатель поистине болел политическими проблемами, отсюда и художественная убедительность его работ. Но опять-таки: почему мы ищем узкие жанровые аналогии? Почему современный, пронизанный политическим сознанием мир должен быть исчерпан непременно в жанре романа? А поэты? Иван Драч, Олжас Сулейменов, Александр Межиров, Григорий Поженян, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский.
Л. А. Прозаик Евгений Евтушенко?
Ю. С. Нет, поэт! Потому что именно поэт Евтушенко, с моей точки зрения, создал в современной литературе эффект непрерывного, живого, острого отклика на политическую ситуацию, и этот непрерывный отклик обозначил судьбу лирического героя. «Политический роман в стихах» Евтушенко куда убедительнее для меня, чем роман «Ягодные места».
Л. А. Валентин Распутин назвал этот роман агитационным. Тебе не кажется, что это определение перекликается с определением «политический роман»?
Ю. С. Не кажется. Мне не надо, чтобы меня «агитировали» за готовые истины, мне надо, чтобы вместе со мной автор искал истину, исследовал современность, откликался на вопросы, еще не имеющие решения. Здесь-то и лежит главный внутренний признак политического романа, а не в том, что «речь идет о политике». «Хождение по мукам», «Эмигранты» Алексея Толстого — замечательные образцы политического романа, а «Поджигатели» Н. Шпанова — образец отрицательный, потому что автору заранее известны ответы на те вопросы, которые он пытается ставить…
Прервем диалог Аннинского и Семенова, уточним — в свете дня нынешнего: так, может быть, все дело в качественном уровне письма? Может быть, всякая отлично написанная вещь с неизбежностью окажется сегодня художественным исследованием политического сознания?
Ю. С. Вовсе нет. Если исключить недавно опубликованную вещь Василия Белова «Все впереди» — это истинная политическая проза, так сказать платформа, — то написанное им ранее заслуженно широко читается, однако я не считаю его художественный мир причастным к жизни политизированного человека. Этот мир слишком замкнут в местном своеобразии, причем он сознательно ориентирован на такое замыкание, хотя ситуация в российском Нечерноземье, проблема современной российской деревни есть серьезнейшая политическая проблема. Милый человек Иван Африканыч, едет себе и идет, а дальше что? Читателю куда за ним ехать? К лучине? К крестьянской избе начала века, которая тем не менее мнится автору готовой «к автономному плаванию», будто подлодка? (не мое сравнение, а Белова). Мне видится в этом страх перед тем новым и объективным, что несет в себе XX век. Не бояться неведомого будущего, не паниковать, но анализировать, думать, искать. Впереди, между прочим, век XXI, а вовсе не XIX!
Л. А. Считаешь ли ты актуальным для современного политического романа опыт Ильи Эренбурга?
Ю. С. Чрезвычайно актуальным. Мне вспоминается один давний разговор с К. Симоновым на эту тему. Я спросил: «Почему, Константин Михайлович, Илья Эренбург в своих воспоминаниях так подробно описывает ваше времяпрепровождение в Голливуде?» Вопрос был не лишен игры, и Симонов ответил в соответствующем стиле: «Потому что мне в ту пору было тридцать два года, а Илье Григорьевичу за пятьдесят». Но вдруг Симонов договорил уже без тени игры: «А кроме того, беспартийный писатель Эренбург показал мне пример настоящей партийной страстности в политике». Ответ в самую точку. Страстность Эренбурга-писателя делает и романы его, и публицистику вехой в становлении современного политического романа.
Л. А. Но как связать это утверждение с тем, что ты только что говорил о «заранее известных» ответах на вопросы? Эренбург отлично знал ответы на вопросы, которые ставил, он знал, на чьей он стороне, он был как бы пристрастен в политической борьбе.
Ю. С. А Рид — нет?! А Кольцов?! Хемингуэй?! Их ангажированность, как и Эренбурга, была для них делом жизни, была их страстью, их судьбой. Творчество Эренбурга — замечательный пример политической страсти, дающей художественный результат.
Л. А. А если взять западную литературу? Тут какие ориентиры?
Ю. С. Дюма-отец. «Три мушкетера» — блистательный политический роман своего времени.
Л. А. Нет, поближе.
Ю. С. Габриэль Гарсиа Маркес — «Сто лет одиночества», Хемингуэй — «Пятая колонна», Трумен Капоте, Жиль Перро — «Красный оркестр», Омар Кабесас, автор великолепного, ставшего бестселлером, романа «Становление бойца-сандиниста. (Гора — это гораздо больше, чем бескрайняя зеленая степь.)»
Л. А. Жорж Сименон?
Ю. С. У Сименона есть прекрасный политический роман «Президент».
Л. А. А цикл о Мегрэ?
Ю. С. Опять ищешь жанровые параллели?.. Да, серия романов о комиссаре Мегрэ — пример художественного постижения сегодняшней насквозь политизированной реальности. Но для этого постижения вовсе не обязательно иметь в основе сюжета криминальную интригу. Хотя я предпочитаю ее иметь.
…Прокомментируем последовавшее за этим замечание Льва Аннинского, высказавшегося в том смысле, что пристрастие Юлиана Семенова к криминальной интриге объясняется наличием какой-то особой, подспудной, дополнительной реальности, которая, дескать, для Ю. Семенова важнее, нежели реальность явная.
Семенов высказал убеждение, что он старается писать реальность таковой, как она есть. Великие писатели Бомарше и Дефо были дипломатами, политиками, асами секретных служб, Хемингуэй был в Испании военным корреспондентом, дружил с Мальро, Кольцовым, Карменом, Ибаррури и написал «По ком звонит колокол». Автор книги «Моя тайная война» Ким Филби являлся руководителем одного из важнейших подразделений английской разведки. Вместе с ним служили Иэн Флеминг, Грэм Грин и Ле Карре. Первый стал автором знаменитой «бондиады», второй — автором политических романов (в «Тихом американце» предсказал вьетнамскую войну). Третий, Ле Карре, известен у нас пока что лишь одним романом «В одном немецком городке» — прекрасная политическая проза о неофашизме. (Конечно, Семенов не ставит их на одну доску. Ким Филби, кавалер ордена Ленина, отстаивает антифашистскую правду, позиция Грина — честный анализ данностей: отсюда и «Тихий американец», и «Наш человек в Гаване». Ле Карре, дотянувшийся до правды в романе о неофашизме, порою сползает в довольно трафаретный антисоветизм. Жаль: он по-настоящему талантливый политический романист.) Так вот, о разведчиках, дипломатах, исследователях (социологи, экономисты). Они не то что живут в какой-то особой реальности, они по роду своей деятельности первыми смотрят в глаза фактам и вырабатывают концепции относительно новых фактов. Самое страшное в наше время — иллюзия и неосведомленность. Ложь ведет к ужасу. Мера ответственности людей, узнающих правду первыми, — невероятно тяжела. Штирлиц для Семенова не есть «средство уловления публики», а квинтэссенция современной политизированной реальности: писатель старается быть верен фактам и структурам именно XX века.