Стоик - Страница 15

И в то время как Каупервуд поздравлял себя с быстрым успехом и радовался, что все так хорошо вышло, Эйлин тоже не без торжества думала о том, что она все-таки кое-что выиграла: как ни тяжело ей подавлять свои чувства, но чем больше будет Каупервуд оказывать ей публично внимания, тем очевиднее будет для всех, что он принадлежит ей, и тем больше она может гордиться этим, если не про себя, так на людях.

Заинтересовать Коула лондонским предприятием не стоило Каупервуду никакого труда. Посидели за ужином, выпили, поговорили – и Коул сам вызвался надоумить Гривса и Хэншоу еще раз обратиться к Каупервуду. Лондон, по мнению Коула, для человека с широким размахом, такого, как Каупервуд, несомненно может предоставить гораздо больше возможностей, чем Чикаго, и он рад будет вложить деньги в настоящее дело согласно плану, который разработает Каупервуд.

Каупервуд остался очень доволен и своим разговором с Эдвардом Бингхэмом: он узнал от него все, что ему было нужно, о Брюсе Толлифере. По словам Бингхэма, Толлиферу приходилось очень туго. Когда-то это был человек с хорошими связями и деньги у него водились, а потом все растерял. Он все еще недурен собой, но опустился и пообтрепался. Попал в дурную компанию, спутался с какими-то темными личностями; карты, пьянство – словом, все прежние его знакомые и приятели давно отвернулись от него.

Однако последнее время, вынужден был признать Бингхэм, Толлифер, кажется, взялся за ум и как-то пытается выправиться. Живет сейчас один, в недорогом холостяцком пансионе «Альков» на Пятьдесят третьей улице. Появляется иногда в самых шикарных ресторанах. Наверно, ищет случая как-то пристроиться – подцепить дамочку с деньгами, которая рада будет оплатить его услуги, – или поступить агентом в какую-нибудь маклерскую фирму, которая, принимая во внимание его прежние связи, может предложить ему приличное жалованье. Это ироническое заключение Бингхэма заставило Каупервуда улыбнуться. Толлифер хочет пристроиться – отлично: ему это как раз на руку.

Каупервуд поблагодарил Бингхэма и после его ухода тотчас позвонил Толлиферу в «Альков». Сей джентльмен лежал, полуодетый, у себя в номере в мрачном унынии, не зная, как убить время до пяти часов, когда можно будет снова «двинуться в поход», как он называл свои хождения по ресторанам, клубам, театрам и барам, где он толкался теперь изо дня в день, изредка раскланиваясь с кем-нибудь из старых знакомых и всячески пытаясь возобновить прежние связи, а при случае завязать новые.

В окно глядел хмурый февральский день. Часы только что пробили три, когда Толлифера позвали к телефону. Он лениво поднялся и, шаркая стоптанными ночными туфлями, всклокоченный, с дымящейся сигаретой в руке, нехотя сошел в вестибюль.

Услышав: «Говорит Фрэнк Каупервуд…», Толлифер весь как-то сразу подтянулся: это имя многие месяцы не сходило с первой полосы газет.

– Да, да! К вашим услугам, мистер Каупервуд! Чем я могу быть вам полезен? – с величайшей предупредительностью отвечал он, и в голосе его слышалась готовность сделать все, о чем бы его ни попросили.

– У меня к вам есть деловое предложение, которое, я думаю, вас заинтересует, мистер Толлифер. Я буду рад вас видеть, если вы заглянете ко мне в контору завтра в половине одиннадцатого. Могу я ждать вас к этому часу?

В голосе Каупервуда, как тотчас же отметил про себя Толлифер, не было того покровительственно-пренебрежительного оттенка, который неизменно проскальзывает у сильных мира сего при разговоре с людьми нижестоящими, но в нем было что-то необыкновенно внушительное, властное. Толлифер при всем своем исключительном самомнении не мог не разволноваться, до такой степени он был заинтригован.

– Разумеется, мистер Каупервуд. Я буду совершенно точен, – ни секунды не раздумывая, отвечал он.

Что бы это могло быть?.. Наверно, срочное распространение каких-нибудь акций! Да он с восторгом ухватится за такое дело. Сидя у себя в номере, Толлифер раздумывал об этом неожиданном телефонном звонке и старался припомнить, что он такое недавно читал про Каупервудов. Да, что-то насчет того, как чета Каупервудов пыталась втереться в высшее нью-йоркское общество и как у них это не вышло… Но мысли Толлифера сами собой возвращались к загадочному звонку, к тому, какую работу ему могут предложить и какие новые знакомства могут за этим воспоследовать, и его охватывало чувство радостного волнения и подъема. Он подходил к зеркалу и внимательно разглядывал свою физиономию и всего себя; затем открывал шкаф и так же внимательно осматривал свои костюмы. Побриться и вымыть голову надо будет в парикмахерской, да, кстати, уж и костюм надо будет отдать почистить и отутюжить. Пожалуй, сегодня вечером не стоит выходить. Лучше отдохнуть хорошенько, чтобы завтра утром выглядеть посвежее.

В половине одиннадцатого он явился к Каупервуду в контору, выбритый, выглаженный, освеженный, – словом, такой, каким он уже давно не бывал. Ведь, может статься, это – поворот в его жизни! Так, по крайней мере, он надеялся и именно с таким чувством вошел в кабинет и увидел перед собой великого человека, восседавшего посреди комнаты за необъятным письменным столом из палисандрового дерева. И тут Толлифер сразу съежился и почувствовал себя весьма неуверенно, потому что человек, сидевший перед ним, хотя его никак нельзя было упрекнуть в недостатке учтивости и даже некоторой дружелюбной приветливости, был до такой степени недосягаем, что невольно удерживал вас на расстоянии. «Да, – подумал Толлифер, – сразу видно, сильный человек; какое красивое властное лицо, и эти большие пронизывающие и в то же время совершенно непроницаемые светлые глаза, и руки, какие сильные, красивые, а как легко лежат на столе; и на правой руке, на мизинце, простое золотое кольцо…»

Это кольцо много лет назад подарила Каупервуду Эйлин, когда он сидел в филадельфийской тюрьме (ниже этого он не опускался, а потом пошел в гору и уже не останавливался в своем восхождении), – подарила в знак своей неизменной любви. С тех пор Каупервуд никогда его не снимал. И вот теперь он собирался нанять этого деклассированного субъекта, бывшего светского денди, и поручить ему заботиться о своей жене, развлекать ее, чтобы она не мешала ему, Каупервуду, спокойно наслаждаться обществом другой женщины. Настоящая моральная деградация – иначе не назовешь. Он и сам это понимает – но что ему остается делать? Ведь он идет на это, потому что иначе поступить нельзя, потому что его вынуждает к этому сама жизнь, условия, созданные ею, которые подчиняют себе и его, и других людей, и изменить тут ничего нельзя. Слишком поздно. А раз другого выхода нет – нечего церемониться: надо действовать решительно, беспощадно, так, чтобы никто не смел пикнуть, и тогда все признают, что иного метода и способа действий и быть не могло. Каупервуд смерил Толлифера спокойным холодным взглядом и, указывая ему на стул, сказал:

– Садитесь, пожалуйста, мистер Толлифер. Я позвонил вам потому, что хочу поручить вам одно дело, для которого требуется человек с большим тактом и со светскими навыками. Подробней я остановлюсь на этом потом. Признаюсь, что, прежде чем позвонить вам, я навел о вас кое-какие справки, чтобы познакомиться с вашей биографией и с вашим теперешним положением; я сделал это, разумеется, не с целью повредить вам, уверяю вас. Напротив. Я полагаю, что могу быть вам полезен, если вы, со своей стороны, сумеете оказаться полезным мне. – И он поглядел на Толлифера с такой располагающей улыбкой, что Толлифер, хоть и несколько неуверенно, тоже улыбнулся в ответ.

– Надеюсь, что в этих справках, которые вы навели обо мне, не нашлось ничего столь предосудительного, чтобы вы сочли наш разговор излишним, – не очень уверенно промолвил он. – Я готов признать, что не всегда вел, что называется, строго благопристойный образ жизни. Боюсь, что я для этого не создан.

– По-видимому, не созданы, – чрезвычайно любезно и сочувственно отозвался Каупервуд. – Однако, прежде чем судить об этом, мне бы хотелось, чтобы вы совершенно чистосердечно и откровенно рассказали мне о себе. Дело, которое я имею в виду, требует, чтобы я знал о вас решительно все.