Сто двадцать километров до железной дороги - Страница 5

После ужина хозяин подвинул поближе к свету деревянный ящик, достал из него сапожный ножик и стал им откалывать от узкого белого брусочка тонкие щепочки.

— Гвозди делаете? — спросил я.

— Дид наш сапожничает, — ответила вместо хозяина хозяйка и пояснила, как бы опасаясь, что я не пойму: — чоботы або валенки починяет.

— Всем?

Оказалось, что не всем (хозяйка даже не поняла меня), а для своей семьи. Не возить же порвавшиеся сапоги в райцентр!

Хозяин молчал и улыбался. Мне нравилась его улыбка — сдержанная и чуть ироническая. Нравилось очевидное самоуважение: «ты — учитель, мы тебе сдаем лучшую комнату, хозяйка будет тебя обстирывать и готовить тебе есть, но это ничего не значит». Нравилась его джентльменски (именно джентльменски! — подумалось мне тогда) сухопарая фигура, на которой ловко сидели старые брюки и пиджак, давно утративший жесткость бортовок, но тем сильнее подчеркивавший жесткость и ширину дедовских плечей. Понравилось мне (не сразу, а потом, когда я, лежа в кровати, разбирался в своих впечатлениях) и то, что дед расспрашивал меня мало, да к тому же о самом простом: об отце, матери, о том, как живу. Город, из которого я приехал, стройка, на которой я работал, его не интересовали. Наверно, он уже знал о них ровно столько, сколько считал необходимым знать. И вообще я, учитель, только что приехавший из большого мира, не вызвал у него и у хозяйки того интереса, на который я, признаться, с самого начала рассчитывал и к которому себя невольно готовил. Может, это потому, что я «до сильского хозяйства негож»? Может, потому, что в этой хате давно привыкли к учителям и уже выспросили у них все, что можно было выспросить?

Утром следующего дня ко мне приехал на велосипеде Иван Антонович. Важный, даже надутый. Ни намека о нашей первой встрече, и та же, как в первый день, готовность величать меня только по имени-отчеству.

— Андрей Николаевич, — сказал он торжественно (ему приятно было говорить со мной тоном старшего, старожила, просвещающего новичка), — нам надо объехать наших учеников, посмотреть, кто как подготовился к новому учебному году. Надо выполнять закон о всеобуче.

— Может, сходим пешком, — с сомнением сказал я, — у меня же нет велосипеда.

— Что вы! Знаете, сколько это километров! Попросите у хозяев. Они вам охотно дадут. Я всегда беру у своих хозяев, и они охотно мне одалживают.

Пришлось мне просить велосипед у хозяйки.

— А возьми, Андрий, — сказала она, — пока у тебя свово нет.

Велосипед был старый, без крыльев, со вмятинами на раме, но шел легко, и я с удовольствием покатил рядом с Иваном Антоновичем. По дороге он мне рассказывал, как трудно на хуторе выполнять закон о всеобуче.

— Неужели в школу не ходят?

— А у кого обуви нет? Зимой и бросят. Мать, знаете ли, одна. Вот второгодник Фисенко, вам с ним тоже придется мучиться, — отца нет, убило на войне. Тут многих хуторских на войне поубивало. Деревня, знаете ли, вся в пехоте была. Город — это артиллерия, самолеты или там танки, а деревня — пехота… Я как-то даже из любопытства подсчитал, сколько человек в нашем хуторе не вернулось, если это разложить на дома… Я, знаете ли, — пояснил он, — краеведением тогда интересовался, собирал разные сведения… Так вот, очень много вышло, очень много. Просто боюсь вам сказать, как много… Ну, ребята и без отцов. А когда мать одна, какой же доход? А есть и просто так не посещают, из зажиточных семей. На сакман идут, чабанам помогают или еще как зарабатывают. Сусликов ловят. Суслики — это заработок. Есть такие охотники — по восемьсот, по тысяче рублей в месяц зарабатывают, но это взрослые, которые в колхозе работать не хотят, или приезжие сусликоловы. У них снасти, капканы, а ребята много не заработают.

— А что вы делаете, когда кто-нибудь бросает школу?

— Уговариваем, проводим воспитательную работу. Через сельсовет обязываем.

— Возвращаются?

— Возвращаются… по большей части. А занимаются плохо. По правде говоря, ничего не делают.

— Ну, а хорошие ученики есть? Чтобы у них все было в порядке?

— Есть, как же, есть. — Иван Антонович даже испугался. — Это я вам так, о некоторых местных особенностях… А вы все сами увидите.

Однако в тот день много увидеть мне не удалось. Мы скоро расстались с Иваном Антоновичем. В хуторе Калининском — там живет половина учеников нашей школы — Иван Антонович слез с велосипеда в самом центре, у большой, тщательно выбеленной хаты, постучал в дверь, обещающе подмигнул мне и сказал:

— Сейчас!

За дверью началась суета — должно быть, нас увидели из окошка. Наконец дверь открылась, на порог вышла женщина в платочке, которым, наверно, только что подвязалась.

— Здравствуйте, Иван Антонович! — сказала она, и на лице ее появилось смущение.

— Приехали посмотреть, Матвеевна, как вы готовитесь к новому учебному году.

— Книжки, або, як их, учебники?.. Вже купили.

Матвеевна пригласила нас в хату. Иван Антонович прислонил свой велосипед к стене, вынул из креплений на раме насос и опять обещающе подмигнул мне.

— Зачем насос берете с собой? — спросил я.

— Чтоб мальчишки не украли, — сказал Иван Антонович. — Велосипед не украдут, не беспокойтесь, а насос — могут. Не из корысти, а так, похулиганить.

Мы вошли в хату, похожую на хату моих хозяев, только еще более грубую, с земляными полами и в первой комнате, и в «зале». Окна первой комнаты были закрыты ставнями от жары. В полумраке я разглядел большую серую печь, белый самодельный стол и белую, вкопанную в пол скамью. На скамейке в темном углу сидела девочка. Она не поздоровалась ни с Иваном Антоновичем, ни со мной, и я лишь потом, с запозданием, догадался, что это, наверно, и есть та ученица, ради которой мы приехали.

— А чего ж это Галина не выйдет к нам? — спросил Иван Антонович и сел на стул. Он сел надолго, удобно развалившись, и показал мне на табуретку.

— Да мы ж сейчас поедем, — сказал я.

— Садитесь, садитесь, — подмигнул Иван Антонович. — Так где же Галя?

В первой комнате поднялась возня.

— Выйди, Галя, к учителям, — убеждала Матвеевна. — Нехорошо. Ты ж ученица!

— Не хочу!

— Как же это ты не хочешь? — вмешался Иван Антонович и посмотрел на меня.

На его веснушчатом лице была разлита пренеприятнейшая благостность. Я вспомнил, как он разговаривал в забегаловке с Натхиным, и подумал, что от Натхина он не стал бы требовать, чтобы тот вышел и поздоровался.

Наконец Галя выглянула, сказала «здравствуйте», стрельнула в мою сторону живыми, любопытными глазами и убежала.

— Як тэ ягня, — сказала о дочке Матвеевна.

— А это наш новый учитель, — показал на меня Иван Антонович, — вместо Игоря Владимировича.

— На квартире у деда Гришки и у той, у Трофимовны?

— Да.

— Ото у них завсегда учителя стоять.

Теперь, кажется, все было исчерпано, надо было уходить, но Иван Антонович все сидел и мне показывал бровями, что надо сидеть, что самое главное впереди.

И мы высидели это главное.

Матвеевна достала из шкафчика два полотенца и расстелила одно из них на коленях удовлетворенно кивнувшего мне Ивана Антоновича, а второе подала мне.

— Я вам поснидать приготовлю, — сказала она в ответ на мой удивленный взгляд. — Вы ж далеко йихали, устали.

Что-то вроде этого я уже начал подозревать.

— Нет, нет, — наотрез отказался я, — спасибо. Нам некогда.

— Тогда возьмите вот это, — заступила мне дорогу хозяйка, протягивая большую буханку хлеба.

— Да что вы?! Да зачем мне это? — Я был по-настоящему испуган. Должно быть, Галя, которая, судя по ее глазам, совсем не «как тот ягненок», сидит в соседней комнате и прислушивается к этой безобразной сцене. — И Ивану Антоновичу это совсем не нужно! — с нажимом добавил я, видя, что хозяйка передает хлеб рыжему историку.

Но Иван Антонович будто не слышал меня. Он сидел, упрямо потупившись, и, кажется, собирался «снидать».