Стиляги - Страница 5

Валерий Сафонов:

С трудом, конечно, называю я и себя, и других ребят, которые этим увлекались, стилягами. Люди стремились одеться стильно, а сначала стиль не получился, потому что было вычурно и немножко крикливо, надо сказать, довольно безвкусно. В «Крокодиле» есть хорошая карикатура. И я не могу сказать, что нас объединяли какие-то общие интересы – по музыке или еще что-либо. Каждый как мог, так и одевался. «Штатники» – это уже другая категория все-таки. Там этой элиты не было, я бы сказал.

Рауль Мир-Хайдаров:

В пятьдесят шестом году я поступил в железнодорожный техникум в Актюбинске. Приехал я из районного центра Мартук – два часа езды от города. И в нашу группу поступил парень – Роберт Тлеумухамедов. Он был родом из Магнитогорска, а это – крупный город по тем годам, Магнитка. И он был разительно противоположно всем нам одетый человек, и мышление тоже. И еще он был очень спортивный: в наших краях еще не было баскетбола, а он прекрасно играл в баскетбол. Он оказал на меня влияние, и в течение года мои взгляды изменились. Я впервые услышал слова «джаз», «рок-н-ролл» от него. У него уже были эти пластинки. Они были записаны на рентгеновских пленках, но были и какие-то настоящие диски.

Тогда все кругом были так плохо одеты, что сейчас даже сложно себе представить – в ватниках, брюках каких попало. Говоря о стилягах, впервые можно говорить о какой-то моде. Если в женской моде какие-то каноны существовали – юбки-клеш или кофты с рукавом-«фонариком», еще что-то такое – то мужчины, по крайней мере, в наших краях, были вне моды.

Это сейчас одежда стиляг смотрится как униформа: крепко зауженные брюки, с манжетами. Пиджак – впервые на одной пуговице, чуть удлиненный, из твида. Еще один атрибут – головной убор. В то время человек не ходил без головного убора. Человек без кепки – как будто голый. Помню, моя старшая сестра и ее подружки обсуждали какого-то парня и говорят: да что это, у него даже кепки нет! Кепка должна была быть из букле, светлых тонов. Галстуки – маленький узел, удлиненный и, желательно, с какими-то рисунками. Поэтому художники – а художники во все времена были – расписывали галстуки. Их было полно в магазинах, даже уцененных, и на них рисовали пальмы, обезьяну или человека, играющего на саксофоне. Тогда впервые появились женские брюки, они были гораздо короче, чем теперь и имели разрез вниз.

Потом, в пятьдесят седьмом или пятьдесят восьмом году – тогда же было централизованное снабжение – закупили французские туфли на толстой подошве. И эта каучуковая подошва была абсолютно белой, как снег – «манкой» ее называли. Эта модель была завезена и в Москву, и в Актюбинск – кругом. Вишневого цвета, и сбоку была пряжка, как сейчас на дамских сапогах, крупная. Стоили они до реформы шестидесятого года триста пятьдесят рублей – когда сам что-то покупаешь, помнишь всю жизнь. Это были большие деньги. И поскольку я заканчивал уже техникум, мои родители заказали мне как высший шик хромовые сапоги – там, в Мартуке. Я даже помню этого сапожника Петерса. «Хромачи» настоящие – как подарок. А я уже в другой категории – и вдруг я в «хромачах» приду? Я принес их в общежитие – четырнадцать человек в комнате мы жили. А у нас в группе учились ребята уже после армии. Если бы у меня было даже десять пар этих французских туфель, это никакого бы внимания у этих старших ребят не вызвало, но сапоги мои – а они еще со скрипом были, и такой рант был с краю. В магазинах таких быть не могло, только на заказ. И Бондаренко – он из армии какие-то деньги привез, в Германии служил – говорит: продай мне! И я, не думая, называю сумму, чтобы на те французские ботинки хватило. Он их обул – они на нем, как влитые. И одни мне говорят: молодец, а другие: дурак!

А еще в то время было много китайских товаров, и в комплект стиляжной одежды вписались светлые китайские плащи. Они стоили сто семьдесят рублей – я сам покупал. Сорок четвертый размер, китайский, «Дружба». Они очень легко стирались – с погончиками, с поясом.

Тогда ткань в клетку называлась шотландкой. И обязательно нужно было иметь у себя в гардеробе рубашку из нее – с коротким рукавом или с длинным. Потом, через несколько лет, когда мы уже давно не носили такие рубашки, огромная масса людей стали их носить, и промышленность наладила их выпуск.

Но одежда – это было не главное. Стиляги были более прогрессивные молодые люди. Не было явно деревенских. Люди спортом занимались, активные. А комсомол тогда был силен, и большинство молодежи опасалось, осторожничало. Поэтому [стиляг] было немного. И это был очень короткий период, даже в наших краях. Года до шестьдесят второго, потом все это перешло в другое качество.

Валерий Сафонов:

Штатники – это уже был некий клуб. Мы друг с другом знакомы были и узнавали друг друга по одежде, естественно, обменивались одеждой – ее тоже либо привозили, либо мы покупали в комиссионных магазинах. Тогда большая сеть по Москве была. Были знакомые продавцы, которые знали про наши интересы, и они звонили даже, сообщали, что пальто такое-то там появилось, или костюм, или еще что-то. Американское исключительно. Их дипломаты, в основном, привозили – те, кто выезжал за границу. Небольшая категория людей была. Или иностранные дипломаты, может быть, тоже что-то продавали.

Это уже был довольно строгий стиль одежды. И в Америке [таким стилем] тоже увлекалась молодежь, студенчество. У них сеть старых университетов называлась Ivy League – Лига плюща – и, по-моему, студенты как раз и придумали этот вид одежды специфический: пиджаки обязательно прямые, приталенные, они немножко болтались, а на спине не было подкладки, поэтому легко ткань ложилась. Обязательно – разрез.

[Обычные люди на нас] никак не реагировали. Реагировала «идеология». А на улице – никакой особой реакции. При том, это не так уж было вызывающе. Это сейчас идут молодые люди – это бросается резко в глаза.

Юрий Дормидошин:

Стиляги – слово, которое определяло модных людей, и даже не только модных, а тех, которые противопоставляли себя серому миру тоталитаризма таким экстремальным преклонением перед западной модой.

Власть растерялась в первое время совершенно. Непонятно было, что с этим явлением делать. Они как бы ниоткуда взялись, не было какой-то организации. Власть не знала, как реагировать, но начала реагировать. Писались фельетоны, высмеивались. В этом не видели чистой враждебности – тогда бы все сразу свернули. Просто не понимали, что это такое. Люди выглядят немножко иначе.

Виктор Лебедев:

Каждый приходил к этому по-разному, но я – через музыку. И вообще многие люди приходили через музыку. Где-то в девятом классе или в восьмом мы увидели все фильм «Серенада Солнечной долины». И музыка в нем настолько поразила нас и настолько восхитила, что я сел тут же за рояль играть все эти мелодии, а In the Mood Гленна Миллера, который там исполнял оркестр, исполнялся типа буги-вуги, там был такой достаточно модный в то время ритм. И мы одновременно захотели скопировать всю одежду, которая была там у джазменов в фильме. Были еще несколько фильмов – французский «Их было пятеро» или «Судьба солдата в Америке». Но самое главное, что, несмотря на наивное содержание, пустяковое мы почувствовали, как бывает после зимы противной: выходишь на улицу, и первый ветерок теплый, вот – вот весна настанет. С [ «Серенадой Солнечной долины»] подул воздух другого мира абсолютно, если хотите – свободного. Наивность содержания не давала возможности глобально к этому отнестись, но тем не менее… вот с этого все пошло. Эти фильмы – как прозрение какое-то.

После этого мы стали утрированно копировать новации, которые с Запада приходили, просачивались. Особенно это началось сразу после смерти Сталина. Тогда уже были семнадцатилетние мы, и после смерти Сталина был какой-то такой момент, не то что свободы, но раскрепощения: все-таки что-то разрешалось.