Стёртые буквы - Страница 78

Ксанта всплеснула руками и потащила нежданную гостью в дом. Оказалось однако, что девочка явилась вовсе не к ней, а к Крите. Они обе долго и очень серьезно шептались на кухне, после чего девочка была напоена горячим молоком, накормлена пирожком и без тени улыбки важно попрощавшись с Ксантой, зашагала прочь по сверкающей снежной равнине. Крита же обратилась к жрице с такими словами:

— Это Раита, дочь нашей соседки, она пришла сказать, что нынче ночью женщины с нашей улицы решили устроить посиделки и приглашают нас присоединиться к ним. Вы пойдете?

— С удовольствием, если это удобно, — немедленно отозвалась Ксанта.

— Конечно, удобно, все будут очень рады видеть вас.

Не откладывая дела в долгий ящик, Крита и Ксанта оделись и двинулись в путь. Войлочных сапог у Криты не было, вместо этого она предложила Ксанте длинные кожаные голенища, которые надевались поверх обычных коротких сапожек, застегивались тонкими ремешками на щиколотке и под коленом и в самом деле неплохо защищали ногу от снега.

Они шли по узкой петляющей тропке, проложенной Риатой, и зимняя ночь стояла вокруг во всем своем ледяном великолепии, во всей своей совершенной чистоте и покое. У Ксанты от восторга словно крылья выросли, она на диво ловко управлялась костылем даже в глубоком снегу, успевала порадоваться тому, что существует еще в мире такая красота, какую не постичь ни разумом, ни сердцем.

Вскоре тропинка слилась с другой, которая хоть была и не шире, но зато тверже под ногами, было ясно, что по ней до Ксанты и Криты прошли по крайней мере несколько человек. Тропинка привела их к домику, на склоне горы — куда более скромному, чем дом Керви. Последние несколько шагов пришлось взбираться вверх по довольно крутым и узким! утоптанным в снегу ступенькам и тут Ксанта замялась — она опасалась, что не справится с этим препятствием.

Поняв ее затруднения, Крита похлопала жрицу по плечу и сказала:

— Не бойтесь, подождите минутку, я сейчас приведу подмогу! Она взлетела вверх по ступенькам, хлопнула дверь домика, немного

погодя, послышались оживленные женские голоса и вниз, к Ксанте спустилась веревка, точнее длинный, ярко расшитый платок.

— Хватайтесь, мы вас вытянем! — крикнула Крита сверху.

Ксанта послушно обмотала конец платка вокруг запястья, уперлась костылем в снежную стену.

— И… взяли! — весело скомандовала Крита, платок дернули, Ксанта рванулась, ее подхватили под руки и через мгновение жрица уже была наверху на утоптанной снежной площадке. Ее спасительницы — пять женщин в таких же расшитых платьях с хохотом повалились в снег, упала и Ксанта и несколько мгновений чувствовала себя блаженно молодой и бесшабашной. Она тоже хохотала, пытаясь отряхнуть лицо от снежной пыли, и ей казалось, сейчас она вскочит из ледяной купели юной и здоровой. Чуда, разумеется, не произошло, просто ее вновь подхватили, поставили на ноги и повели к дому, по дороге продолжая перешучиваться и пересмеиваться.

В доме Ксанту и Криту бережно отряхнули от снега, провели в огромную, жарко натопленную кухню, занимавшую почти весь нижний этаж, усадили поближе к огню на лавку, застеленную овечьими шкурами, и сунули в руки по кубку с горячим вином с пряностями. Кубки были деревянными, но от этого вино показалось Ксанте еще вкуснее.

Теперь жрица могла наконец осмотреться. В кухне собрались около дюжины женщин самых разных возрастов — от юных девушек до Ксан-тиных сверстниц — и, похоже, самого разного достатка. Все были разряжены в пестрые вышитые платья, причем нельзя было определить, кто из них кто: кто сияющая жена, кто жемчужная, кто рубиновая-любимая, кто аметистовая-постылая. Головных платков и украшений сегодня также в заводе не было, зато глаза сияли и щеки горели. Женщины все время подливали себе вина из большого медного котелка и были уже изрядно навеселе — так что Ксанта бросилась их догонять. Это было ей не в новинку: еще дома на деревенских праздниках она скоро научилась в самом начале застолья напиваться мутноватой яблочной брагой как раз до той степени, чтобы развеселиться и забыть о всяких заботах, а потом лишь прихлебывать понемногу, чтобы остаться в узком коридоре между трезвостью и полным забвением. В этом веселом и в то же время еще довольно ясном состоянии духа она как-то легла с соседским белокурым парнем в кромешной летней тьме, в саду, под яблоней и звездами, и потом, в то лето, ложилась еще не раз — в деревне к такому относились довольно спокойно. Парень ей нравился, она надеялась понести, тогда бы староста и господа, родители Алианны, скорее всего, позволили бы им пожениться, и они зажили бы своим домом, как добрые люди. Ксанта Уже ясно понимала, что некрасива, и ей нужно платить по самой высокой ставке, чтобы хоть что-то получить. Но она тогда не понесла и всерьез испугалась, что бесплодна, испугался и парень, а потому в следующее лето гулял уже с другой. Поначалу Ксанта усматривала в своем бесплодии перст судьбы или даже волю своей богини, которая якобы уже тогда наметила ее себе в услужение, и лишь много лет спустя, когда она без всякого труда получила от Андрета то, чего не смогла получить в те далекие летние ночи, Ксанта сообразила, что на деле все очень просто — тогда под яблоней, она еще не проливала ежемесячно крови. Она уже знала все и о зачатии ребенка, и о том, как растет он в чреве матери, и о том, как кормить его и пестовать, не знала лишь одного — что надо немного повременить. С матерью к тому времени было уже не посоветоваться, а болтать с подругами Ксанта побаивалась — те тоже могли положить глаз на ее избранника. Вот и получилось все так, как получилось.

Старая жрица тихонько посмеялась над собой, тринадцатилетней, потом сердито тряхнула головой: она пришла слушать и болтать, а не предаваться воспоминаниям. Впрочем, как оказалось, она не слишком выбилась из общего русла, все женщины уже были пьяны настолько, что разговаривая едва слышали друг друга. Доподлинно все рассказы Ксанта разобрать не могла — на это ее знания языка пока не хватало, но общий настрой был понятен: «Ой, как помню, я у матушки жила, у родимой алой ягодкой росла, а свекровка моя, подлая змея, а золовка моя, лютая совсем…» Поминали и мужей, говорили, как те блудят на стороне, рассказывали, как сами хитро прячут полюбовников и ласкают их по углам, едва вскочив с мужниной постели. Не все рассказы походили на правду — Ксанта подозревала, что частенько женщины просто пересказывают истории, слышанные от матерей и бабок (например, историю про игры с бондарем в бочке она уже точно слыхала не один раз и в Кларетте, и в Венетте), а то и сочиняют свое. Говорили и про то, как мужья наказывают уличенных жен. Один подвесил жену за руки и за ноги к потолочной перекладине и стал поджаривать на огне, второй бросил в колодец, третий просто забил до смерти, и всем троим ничего не было. В эти истории Ксанта верила — сама в свое время наслушалась и навидалась подобного. В Венетте ей случалось выхаживать своих бывших учениц, случалось и хоронить их.

Устав от грустных разговоров, женщины принялись за танцы, и Ксанта оживилась. Танцевали здесь «под ладони» и под пение, и поначалу Ксанта была очень довольна — она слышала новые для нее ритмы, видела много необычных движений. Однако чем более буйным становилось веселье, тем больше Ксанта ловила себя на мысли, что здесь что-то не так. Она уже знала от Криты, что здесь женщины танцуют лишь для битов и друг для друга, но никогда — для мужчин. Даже мужу не полагалось видеть танцующую жену — считалось, что он может не выдержать этого зрелища и впасть в неистовство. Поэтому в танцах почти не было страсти и соблазна, а потом, присмотревшись, Ксанта поняла, что в них и вовсе нет чувства. Эти женщины были настолько защищены от любых подлинных и мнимых опасностей внешнего мира, что им попросту не о чем было рассказать своим танцем. Они мечтали о тайной любви, они страшились гнева мужей и старших жен, но в глубине души были довольны своей жизнью. Им достаточно было поплакаться подругам, повздыхать и повозмущаться в своем кругу, и на этом они успокаивались. В них не было того страстного, яростного и упрямого существа, которое рвется во что бы то ни стало прокричать о себе, явить себя миру хоть в танце, хоть в песне, хоть в рукоделии, хоть в рассказанной истории. И эта мысль наполнила душу Ксанты печалью.