Степени (СИ) - Страница 174

Кажется, он готов был остаться здесь до утра, обесцвечиваясь и разбухая, но, прорываясь через мерный гул воды, из-за двери раздался звук телефона. Настолько уже нежданный и бесцеремонный, что в первую секунду Питер чуть не застонал от нежелания покидать свою водяную капсулу времени.

Но ему потребовалось совсем немного, чтобы осознать, кто бы это мог быть, и дёрнуться вслед бешено поскакавшему времени.

Одна секунда, вторая, третья…

На то, чтобы, рванув и едва не свернув, закрыть кран, дотянуться до полотенца, чуть не упасть на мокром полу. На автомате схватиться за шорты, и, судорожно напяливая их, подумать, зачем они вообще нужны, если звонок – телефонный, и клясть себя за это промедление.

Несколько секунд?

Полминуты?

Питеру казалось, что прошла вечность, прежде чем он распахнул в комнату дверь.

* *

Они вошли туда одновременно.

Питер замер, не сделав и пары шагов.

Откуда-то из глубин кресла продолжал доноситься самый отчаянный в мире звонок, но больше он, кажется, никому был не нужен.

Телефон Нейтана неловко выпал у него из рук, остатками неотвеченного вызова раскидывая по стенам огромные тени, и, так никем и не пойманный, с глухим стуком утихомирился за диваном.

Наверное, следовало что-то сказать.

Поговорить, разъясниться, покаяться, наобещать.

Разум требовал слов.

Но что-то – интуиция? сердце? застывшая после выдохшегося звонка тишина? – умоляло Нейтана не произносить ни звука.

И он не мог…

Он не знал…

Он стоял и стремительно сходил с ума от облегчения и страха окончательно всё сломать, боясь пошевелить даже пальцем или произнести хоть одно короткое «прости».

А потом в тишине раздался тихий сорвавшийся вздох и не оставил больше никакого выбора.

Пит…

Даже мысленно Нейтану не доставало теперь энергии на полное его имя.

Пит…

Он подался навстречу брату и локомотивом двинулся вперёд. Сосредоточенный только на этом движении и силуэте перед собой.

Пит… Всё ближе. С больным, видимым даже в полумраке, взглядом. В котором, конечно же, вся вселенная. И – господи, это же Пит – конечно же, сдерживаемые слезы. И дышит так, что у него, наверное, сейчас порвутся лёгкие.

И ждёт… господи, прости за всё… ждёт.

* *

Он достиг его в несколько мощных, убыстряющихся шагов.

Схватил за шею и затылок и, подгребая второй рукой за поясницу, резким движением прижал к себе. И ещё, несколько раз подряд, вдавливая в себя, вбивая, возвращая сразу все, какие у них только бывали, объятия сразу. Возвращая то, что они оба помнили, по чему так истосковались – по тому, большому, огромному, больше них самих. Сгребая в безжалостную охапку и, насколько хватало рук, обхватывая голую, ещё влажную после душа, спину.

Невинные сами по себе, по отдельности, эти объятья сейчас, все разом, с бешеной силой, были совсем другими. И это чувствовали они оба.

И тот, кто, наверное, делая больно, жестко удерживая за затылок, вынуждал уткнуться себе в шею.

И тот, кто, прижавшись губами над воротником, кажется, никак не мог решить, дышать ему или нет, на замираниях чувствуя, как начинает кружиться голова, а на рваных выдохах – как выступают слёзы. Оставляя слипшимися ресницами солёные следы. На воротнике и коже, на шершавом подбородке и гладком прохладном ухе – не понимая, это он метит своё исконное место, или это Нейтан, отчаявшись навсегда припаять его к себе силой, перешёл в иное наступление, оставляющее гораздо меньше шансов на побег и выкручивающее голос разума в абсолютный ноль.

Вынуждающее быть благодарными темноте.

Потому что так – можно было не думать о выражении лица, слезах и пылающих скулах. И, ласкаясь, прижиматься щекой к щеке, с закрытыми – для верности – глазами, проваливаясь в родной до боли, но, казалось, уже потерянный, мир, и обнаруживая, насколько он стал больше.

Нейтан чувствовал себя так, будто сумел долететь до космоса и дотронуться до звёзд. И полностью лишиться кислорода.

Внутри, отзываясь на слёзы Питера, солёным комком ворочалось «прости, прости, прости», но он не мог произнести ни слова.

Потянулся всё же к его уху, но так ничего и не сказал.

Остановился на середине движения и, повернувшись, молча уткнулся губами и носом в висок.

Питер сдерживался – он весь был охвачен судорожным напряжением, но не давал слезам продвинуться дальше ресниц, самые горькие и резвые измазывая о брата. Всхлипы копились в его горле, лишь изредка прорываясь наружу с короткими вдохами и долгими, длинными выдохами. И Нейтан, разумеется, прекрасно чувствовал это. И прекрасно знал о «не реветь при брате», и ненавидел себя за то, что стал причиной ещё одной – плюс ко всему, что он уже наворотил – боли Питера.

Искупить все свои ошибки за одну секунду или хотя бы за один вечер, он не мог.

Но умалить хотя бы одну локальную горечь, отвлечь Пита…

…он был обязан.

Хотя бы попробовать.

Подхватить рукой под подбородок с другой стороны, чтобы было удобнее прижимать к себе и, мягко проведя губами по скуле, вдохнуть знакомый запах. И, смутно отмечая усилившуюся хватку на своих предплечьях, выдохнуть только у подбородка, жмурясь и прижимаясь ещё теснее. Немного беспокойно уверяя себя, что это вовсе не похоже на поцелуй.

Нет, совсем не похоже…

Ведь так?…

Он просто вдыхал и выдыхал, и тёрся о щёку, то почти добираясь до рта, то снова сбегая к скуле. Попутно чувствуя, как ослабляются впившиеся в него пальцы, как – хоть и не успокаивается – но выравнивается опаляющее его кожу дыхание, синхронизируясь с его собственным.

Он просто отвлекал, просто делился своей жизнью, просто купался в запахе Пита, ну и что, что иногда, почти случайно, касался края его тёплых губ, то задевая верхнюю, то больно придавливая нижнюю, изредка умудряясь ловить его горячие выдохи, смешивая со своими, и жмурясь, жмурясь так, что глазам было больно.

Это не были поцелуи, он просто успокаивал Пита… просто успокаивал…

Надеясь не сойти попутно с ума.

Ощущая затылком пристальное внимание мироздания, и не до конца понимая – то ли это демоны гогочут над ним, то ли это умиляется небо.

* *

Питер бы упал, если бы Нейтан не держал его.

Он едва не терял сознание, едва мог дышать, выдохи вырывались из грудной клетки вместе со всхлипами, которые всё сложнее было удерживать. Но он старался, старался, хотя уже ничего не соображал. Ничего, кроме того, что Нейт рядом, что под лопатку больно вонзились пальцы, а те, что ласково на затылке – почему-то дрожат. Что жилка на шее пахнет точно так, как он помнит, а губы Нейтана… нет, не такие, как он помнит, он ведь никогда этого не знал, но такие, какие и должны были быть, и там… где должны были быть… почти что там, где должны… так близко, так рядом… обещающие… и предостерегающие… противоречивые, как всё у Нейтана. Как сам он. Не дающий тебе жить – и готовый за тебя умереть. Никак не способный поверить, что без него ни жизнь не нужна, ни смерть! Нейтан…

Боже…

Нейтан…

Не сдержав очередной рваный вдох, Питер напрягся и, наперерез мучительной осторожности брата, нечаянно подавшись вперед, позволил их губам сцепиться чуть больше, чем это безмолвно было позволено.

Отправляя и себя и его в эпицентр ядерного взрыва, выводя за грань сенсорной восприимчивости, засвечивая, оглушая, припекая на губах радиоактивные метки, затушить которые можно было только одним способом. Только одним… которым ведь нельзя… кажется… нельзя…

По их телам единой волной прокатилась крупная дрожь, и они в панике отпрянули друг от друга, прижимаясь лишь лбами, сжимая и разжимая ладони, не чувствуя возможным ни оторваться, ни прильнуть сильнее.

Как будто ещё могли кого-то и в чём-то обмануть.

Прикусив губу – там, где горел след, Питер с поплывшим сознанием проследил за кончиком языка Нейтана, так знакомо облизнувшего там, где у него, наверное, тоже горело, и, отчаянно вскинув руки вверх по плечам брата, беспомощно остановил их у его шеи, слабо касаясь дрожащими пальцами линии волос, влажной шеи, вместо того, чтобы – как того хотелось – обхватить раскрытыми ладонями лицо Нейтана, и… и что-то делать дальше. Питер не думал о том, что именно, он вообще ничего сейчас ни о чём не думал, боясь, не веря, не понимая, потому что когда всё так остро и так тонко, не имеет значения, насколько сильный ты эмпат, когда ты в одном миллиметре от того, чему давно отдался, тебе просто страшно. Настолько страшно, что тебе хочется кричать о том, что не надо ничего больше, но пусть всё будет хотя бы так, как раньше… но тебя вдруг ведёт, и ты, как в одном из своих провидческих снов – детальных, но сюрреалистичных – пошатнувшись, прижимаешься к его губам – просто слегка прижимаешься, едва-едва – бессвязно вышептывая его имя, умоляя сам не зная о чём.