Степан Сергеич - Страница 1

Капитан Шелагин, дальневосточный офицер, приехал в артиллерийское училище на Волге командиром батареи.

Долог путь от Амура до Волги – капитан сошел с поезда, чуть пошатываясь от многодневной тряски. Он сдал чемоданы в камеру хранения, отвел жену с сыном в комнату матери и ребенка, приказал парикмахерше постричь и побрить себя, сапоги начистил у мальчишки в туалете и, поблескивая пуговицами, отправился к новому месту службы.

У начальника училища, полковника Набокова, в это время как раз собрались офицеры на совещание. Когда капитан представился, полковник с особым ударением произнес:

– Значит, с Дальнего Востока…

Известно, что Амур – это не Волга и дальневосточные офицеры охотно покидают суровый край ради службы в центре страны – в России, как говорят они. Поэтому Набоков уверенно сказал:

– Вам, конечно, повезло…

Но в ответ капитан брякнул – иного слова не подберешь:

– Никак нет, товарищ полковник! Мне бы там служить и служить… Хорошо там… Не люблю я этот грохот! – Он сделал движение в сторону окон, за которыми расстилался большой город.

Офицеры снисходительно улыбнулись.

– Вам и здесь будет хорошо, – заверил полковник, тоже улыбаясь…

В этот момент кадровик принес личное дело Шелагина, и Набоков начал изучать его – листик за листиком. Он установил, что Шелагина зовут Степаном Сергеевичем, что родился он под Брянском в 1923 году, что ему, следовательно, двадцать шесть лет, что все родные Шелагина погибли в войну, что у него есть жена Катя, москвичка, двухлетний сын Коля, что сам он окончил в 1943 году Хабаровское артучилище, воевал на западе и востоке.

– Прошу внимания. – Полковник оживился, отрываясь от личного дела. – Среди многих наград, которыми отмечен товарищ Шелагин, есть орден Красной Звезды, врученный ему за то, что седьмого мая сорок пятого года он взял в плен командира немецкого корпуса, генерала… Любопытно, как это произошло.

Я думаю, это интересует не только меня, – обратился он к офицерам.

– Да никак не произошло! – тут же оборвал его капитан и продолжал недовольным голосом: – Никого я в плен не брал. Я об этом уже докладывал по инстанции. Было все так. Разбудил меня однажды ординарец: генерал, говорит, пришел сдаваться…

Тут капитан опять смутился, завертел шеей, сдавленной воротом новехонького кителя, и замолчал, удушенный смущением.

– Продолжайте, товарищ Шелагин, – быстро сказал полковник. – Это очень интересно. – Он глянул на офицеров, и те разом упрятали улыбочки.

– Ну, значит, вышел я к генералу, а тот не один, с адъютантом своим, а адъютант говорит мне, что, мол, неприлично генералу сдаваться в плен человеку, если он босой… Со сна я был, сапоги не надел, портянки куда-то запропастились… Ну, разозлился я и приказал запереть генерала в скотный сарай, поближе к навозу, чтоб гонор с него сбить, а утром сдал в штаб. Вот и все. Вот и дали мне орден.

– Да?.. – удивился Набоков, а начальник политотдела подумал, что, пожалуй, нельзя использовать подвиг капитана в воспитательной работе, потому что этот Шелагин может нагородить чего не надо о портянках и навозе.

Начальник училища долистал личное дело до последней, дальневосточной страницы, где содержалась не совсем обычная характеристика. Командир полка написал о капитане простодушно: «Авторитетом среди подчиненных пользуется, а за трезвенность, серьезность и дотошность офицеры зовут его уважительно Степаном Сергеичем».

– И все же, – Набоков закрыл папку, – я уверен, что орден вы заслужили… Итак, Степан Сергеич, начинайте службу. Квартира вас ждет, поезжайте за семьей, управляйтесь побыстрее.

Капитан Шелагин Степан Сергеич сделал образцовый поворот кругом и вышел из кабинета хорошим строевым шагом.

Думали, что побежит он хлопотать о машине, заспешит на вокзал, привезет семью в отведенную квартиру. Но капитан ровным походным шагом достиг расположения своей батареи, приказал открыть классные комнаты, тронул пальцем пыльный стол и осуждающе посмотрел на дневального. Обошел спальные помещения, уборные, проверил каптерку, заглянул и в комнату боевой славы училища. Заметил в курилке пожарчик в урне, сам схватил ведро и залил водою дымящиеся окурки. Старательно вымыл руки и попросил полотенце.

Сопровождавшие нового комбата сержанты и курсанты решили, что капитан сейчас разорется, понавтыкает выговоров за пожар, за грязь. Но Шелагин вытирал руки и думал о том, как лучше и быстрее привить будущим офицерам честность и храбрость. Пусть для начала берут они пример с него самого так решил капитан. По всем гарнизонам разнесут нынешние курсанты весть о нем, будут, служа, следовать его советам.

И действительно, молодые офицеры следующего выпуска привезли в отдаленные гарнизоны вымышленные, полувымышленные и правдивые истории о комбате Шелагине.

Курсанты охраняли артпарк, склады, ДОС – дома офицерского состава и, разумеется, училище. Начальник его, полковник Набоков, назначил Шелагина ответственным за караулы, и капитан ежедневно являлся на развод, придирчиво осматривал оружие, форму одежды, придумывал, опрашивая, невероятные случаи, которые могли произойти в карауле. Курсанты бодро отвечали, понуро брели в караулку. В кромешные дожди, в снежные морозные ночи не было им покоя, в любой момент ожидали они нападения Шелагина. В глубоком снегу, завернувшись в белый маскхалат, он подбирался к постам и как из-под земли появлялся перед изумленными курсантами. Все, кажется, тихо, и гроза караулов Шелагин, по донесениям дневальных, «отошел ко сну», можно, пожалуй, беспрепятственно вздремнуть. Но не тут-то было. Часовой у входа не успеет еще крикнуть «стой!» и лязгнуть затвором, а дверь в караулку уже открыта, и Шелагин опытным взором видит все – и дремлющего караульного начальника, и лежащую на нарах бодрствующую смену, и винтовки, поставленные в угол. Немедленно начинался безжалостный экзамен по уставу караульной службы, обнаруживалось, что его-то курсанты и не знают. Шелагин возмущался: синенькую книжечку он знал слово в слово, запятая в запятую. Ни один комментатор Шекспира не проникал так глубоко в дебри слов и поэтических оборотов, как делал это комбат, толкуя неясные места караульного катехизиса. От этих набегов курсанты свирепели, вздрагивали на постах от каждого шороха. Время было трудное. Училищные офицеры имели огороды и выращивали картофель. Стало традицией, что курсанты помогали своим командирам копать и окучивать. Этой традиции капитан Шелагин следовать не пожелал. По весне он сам вскопал свои семь соток, курсанты сунулись было помочь – и ушли посрамленными и обиженными. Такие причуды даром не обходятся. Катю некоторые жены стали избегать, Шелагина упрекали в том, что он в служебном рвении своем переходит границы допустимого.

Кончился летний отпуск, взвод горластых и крепких парней нацепил звездочки на погоны и отправился по гарнизонам разносить истории о своем комбате. Пришло пополнение, приняло присягу, Степану Сергеичу достались тихие, вежливые ребята. Потекла жизнь, которую называют повседневной. Катя работала в госпитале, сын Коля подрос, бегал по утрам в детский сад. Батарея Шелагина держала первое место по успеваемости и дисциплине. Степан Сергеич глянет, бывало, на ровный строй курсантов, полюбуется порядком на утреннем осмотре, и душа возрадуется. Ну, годик еще, ну, два – и сменит он капитанские погоны на другие, с двумя просветами, наступит новая полоса в его жизни.

Так оно и случилось бы… Но вот однажды приказали Шелагину быть у Набокова. Степан Сергеич покрутился у зеркала и рысцой побежал к начальнику училища. Кабинет Набокова был просторен и светел, пол навощен и матово поблескивал. Комбат доложил о прибытии, выкатив грудь, ожидал благодарности или разноса. Набоков рассеянно кивнул, продолжая задумчиво смотреть в угол.

Степан Сергеич осторожненько глянул туда же. У крайнего окна непринужденно стоял высокий, очень красивый капитан, ничуть не беспокоясь тем, что в его сторону смотрит сам полковник. Рядом с капитаном в типично нестроевой позе старался держаться по-военному худощавый парнишка в синем габардиновом макинтоше. Шляпа глубоко надвинута на лоб, из-под шляпы смотрят ко всему равнодушные глаза.