Стена (СИ) - Страница 14

На секунду зажмурившись, Линд ожидал любого исхода. Конечно, ему виделась только бешеная вспышка ярости, результатом которой вполне мог быть его хладный труп, распростёртый на мягком ковре баронского кабинета.

Однако реальность не оправдала его ожиданий.

— Значит, я тварь, — спокойно произнёс барон, дождавшись, когда Линд приоткроет один глаз. — Ну, хорошо.

И неожиданно приветливо махнув рукой, предложил:

— Садись. Поговорим.

Изумлённо скосив глазами по сторонам, Линд принял приглашение и на дрожащих ногах подошёл к гостевому стулу. Барон же со всеми удобствами развалился в хозяйском кресле, прямо напротив испуганного мага.

— Скажи мне, Линд, — начал барон, — как хорошо ты знаком с историей прошлой войны с Империей? А точнее, с историей прошлой битвы под Гетенборгом?

— Достаточно хорошо, — безуспешно стараясь сохранить в голосе остаток злых нот, ответил Линд.

— «Достаточно хорошо» — это как? — не унимался барон. — Из «Баллады о клинках»?

Линду ничего не оставалось, кроме как пристыженно кивнуть. Злость окончательно выветрилась из него холодным ветром спокойного тона барона, и теперь он прикладывал все усилия, чтобы не дрожать от страха слишком явно.

Ярость предсказуема, так считал сын герцога. А вот спокойствие невозможно предугадать.

— Не знал, что молодые люди теперь учат историю по трактирным песням, — произнёс барон, откидываясь на спинку кресла. — Ну, хорошо. Процитируй мне ту же «Балладу…». Что там говорится обо мне?

Линд, прокашлявшись, пропел. Голос у него поставлен был отлично и, не смотря на волнение, молодой маг прекрасно справился со своей задачей. В конце концов, у какого нормального герцога нет денег на учителя пения для своего единственного сына?

«…Как при лесном пожаре, под стягом двух орлов

Пылая он прошёл. С негодованьем

За ним струились с рёвом и гуденьем

Полки все наши, после себя лишь оставляя

Пламя и поленья…»

— Неплохо, неплохо, — похвалил барон исполнение. — Учителя у тебя были отличные. Но сама песня дрянь редкостная. Знаешь, почему?

Линд, слегка застеснявшийся своего выступления и потупивший глаза в пол, вдруг резко поднял взгляд прямо на барона и неожиданно для себя самого сказал:

— В ней нет ни слова правды?

— Именно, — улыбнувшись подтвердил барон. — Ни единого слова. В ней я, словно заранее знал исход битвы, словно всё произошедшее — лишь мой хитрый план, что я загодя, наперёд просчитал все ходы противника.

Резко поднявшись, почти выпрыгнув из кресла, барон вновь повернулся к окну.

— Всё было не так… — после недолгой паузы продолжил он. — Совсем не так. Всё полетело к чертям в первые же минуты. Я стоял на левом фланге со своими солдатами во второй линии, в качестве резерва. Тогда они ещё не были Чёрным полком, — барон печально усмехнулся. — А где-то там, за рекой, разворачивался бой. Вспышки в ночном мраке, лязг, скрежет и крики, переплетающиеся с лошадиным ржанием. И я, двадцатилетний дурак, стою и смотрю на всё это зарево, кусая губы от досады, что я не там. Что даже моя жена, не покладая рук трудящаяся в полевом госпитале, ближе к передовой чем я.

Барон на секунду остановился, расплываясь в довольной ностальгической улыбке.

— Она красивая была, — произнёс он, оборачиваясь к Линду. — До сих пор не понимаю, что она во мне нашла? Явно не на мордашку мою клюнула, — барон с горькой усмешкой прикоснулся пальцем к щеке. — Но… что-то видать во мне разглядела. И больше никогда со мной не расставалась, ни в миру, ни на войне. Дай тебе, Линд, Боги такое же счастье. Дай всем нам…

— Я стоял и жалел самого себя, — как будто войдя в подобие транса, продолжал барон свой рассказ. — Сжимал кулаки до боли и порыкивал на солдат. И тогда они побежали…

Барон тяжело вздохнул, усаживаясь обратно в кресло и почти не глядя на завороженно слушающего Линда.

— Огромная и беспорядочная толпа рванулась через реку. С чужого берега. Она небольшая была, неглубокая, вброд перейти можно почти везде. Все в цветах королевского ополчения. Наши. Бросая оружие, знамёна и отставших. И все бегут, сволочи, бегут. А там она… Я знал, что она не отступила. Знал, что до последнего момента продолжала штопать, перевязывать и сшивать оторванные конечности. Она очень хорошо умела это делать. А эти бегут, бегут, твари!

Лицо барона моментально превратилось в жуткую маску гнева, в которой ярость и боль прошедших дней, нитью тянущиеся через половину его жизни, слились воедино литьём невидимого кузнеца.

— Я приказал выставить копья, Линд, — тихо почти прошептал барон. — Построиться, сплотить ряды и выставить копья. И рубить без всякой пощады любого, кто попытается перейти реку. Мои солдаты ошалевши смотрели на меня, я до сих пор помню блеск их глаз в той почти что светлой ночи. Смотрели и не понимали, как можно?.. Я первым подал пример. Первым снёс голову какому-то бедолаге, посмевшему ступить на берег.

Барон тяжело вздохнул.

— Сперва они пытались нам что-то кричать, — продолжил он. — Потом стали сопротивляться. Но куда там, такой-то трусливой толпе против хорошего крепкого строя? А мы рубили и кололи, не различая ни титулов, ни званий. И до них всё-таи дошло. Дошло, что единственная возможность выжить — это развернуться и идти на врага, выбивая себе право на жизнь с оружием в руках. И не поверишь, Линд, но они пошли. Развернулись и, кто с рёвом, а кто с плачем, кинулись на преследовавшего их врага. А следом за ними, уставшими и обескровленными, шли мы, свежие и подтянутые, в плотном строю и с развевающимися знамёнами.

— Я могу догадаться, что было дальше… — влез в монолог командующего Линд.

— Можешь, для этого не нужно быть семи пядей во лбу, — грустно произнёс барон. — Мы победили в тот день. Во многом потому что моя атака смогла смешать порядки имперцев на их правом фланге. Наверное, даже исключительно благодаря этому. Но когда мы зашли в тот самый госпиталь…

— Я понимаю…

— Ни черта ты не понимаешь, Линд! — вскипел барон. — Ни чер-та! Они все были мертвы! Все! Кровь была даже на потолке, везде отрубленные ноги, руки и пальцы. Имперцы перебили всех, не жалея ни раненых, ни лекарей. А в каком-то замызганном углу, прямо на груде окровавленных тряпок, лежала она. Бледная, словно мел.

Барон, словно разом выдохнув весь воздух, что скопился в его лёгких за десять долгих лет, устало опустил кулаки на стол. Ударом это было сложно назвать, максимум — прикосновением.

Опустошённым до последней крайности прикосновением.

— С тех пор я не снимаю эту ленточку, — барон указал на чёрную ткань на своём плече. — Никогда, только если вместе с кафтаном. Просто для того, чтобы помнить, о чём клялся в тот день. Чтобы помнить, что я никогда не побегу, никогда не отступлю. И никогда не позволю сделать это кому-то другому.

— Я сожалею, — успокаивающей ответил Линд. Других слов у него попросту не было.

Командующий на это лишь махнул рукой.

— Ай, пустое. Скажи мне лучше вот что. Как ты думаешь, сколько в этом городе мужей, что любят своих жён?

— Не знаю, — честно ответил Линд. — Немало, наверное.

— Я тоже так думаю, — согласно кивнул барон. — А давай завтра найдём одного из таких мужей и спросим у него, правильно ли я сделал, повесив Луизу?

— Но… — попытался было возразить Линд, однако барон перебил его.

— Впрочем, зачем ходить так далеко? Давай лучше спросим у тебя самого. Правильно ли я поступил, повесив человека, с которым ты, как солдат, стоишь в одном строю, но на которого не можешь положиться? Который в любой момент может достать спрятанную верёвку и спуститься со стен, убежав в голубые края? И это хорошо, если просто убежав, а если наведавшись перед тем к имперцам?

Линд с силой сжал кулаки. Он знал, что своим честным ответом сейчас перечеркнёт что-то внутри себя. Что-то возможно и важное в мирное время, но так отвратительно и надменно пахнущее во время войны. Что-то на чём до этой самой секунды держался весь его уютный мирок, тонкая скорлупа, трещащая сейчас под ударами жизни.