Статьи 2 - Страница 8

– Но у нас он как-то совершенно стерся, этот левый проект. Или это не Зюганов?

– Зюганов – правый социал-демократ времен Второго интернационала. А правые социал-демократы вошли в элиту уже после Первой мировой войны. В чем проблема левого проекта? В том, что на какое-то время, после краха СССР, эта идея была закрыта как таковая. Было указано, что классовых противоречий нет, что все это полная ерунда, но доказать угнетенному управляемому классу, что у него нет классовых противоречий с классом управляющим, очень трудно. Мы кожей чувствуем, что неприязнь к тем, кто находится выше по социальной лестнице, внизу сильно накапливается. При наличии партии левого типа это противоречие выливалось в определенные политические действия. И кстати говоря, далеко не всегда деструктивные. Сейчас им негде консолидироваться, но они копятся. Для меня союз марксизма с исламом абсолютно противоестествен, он страшен для обеих сторон. И не дай бог, если они вкупе победят: первое, что мы будем иметь потом, – это гражданскую войну между победителями. Но сейчас, именно из-за принципиального разгрома левого движения, его новый ренессанс возможен только на базе ислама. И ренессанс этот весьма вероятен, потому что обе политические силы отвечают на вопрос о справедливости. Ислам с самого начала зарождался как религия справедливости, и возникновение этого проекта как реальной политической угрозы будет страшной проблемой для нынешней системы управления: поскольку она не в силах управлять вообще, то и не сможет предпринять адекватных действий по уничтожению этого проекта.

– Это касается и России, и Европы, и Америки?

– Да, но с определенными нюансами, естественно. Сегодня сложилась ситуация, которую можно назвать антиреволюционной. Перефразируя Ленина, я бы сказал, что низы не только могут, но и очень хотят жить по-старому (я имею в виду страны золотого миллиарда), а вот верхи не могут управлять так, чтобы низы жили по-старому. Копятся противоречия, в производстве возникает общий кризис, размывается средний класс. И возникает ситуация гораздо более рискованная, чем обычная революционная ситуация, поскольку желания низов консервативны. Вы спросите: при чем здесь демократия? Да очень просто: современная система управления, при отсутствии реального политического движения, не является ни аристократией, ни демократией, ни монархией, хотя может иметь любую форму. Элиты нашли баланс в точке «ноль». И в этом плане современная система управления, разумеется, не демократична, но и не автократична, она никакая. А поскольку закрыто управление, то вопрос о том, что является формой этого управления, в значительной мере потерял смысл. И только в странах, которые сейчас пытаются сделать скачок в развитии, элита начинает чувствовать: что-то не так.

– Это Китай?

– Нет, я, как ни странно, говорю о США. Эта страна сейчас в критическом положении, и интеллектуальная верхушка это осознает. Вот есть понятие – национальный характер. И мы говорим: как Россию ни ставят на колени, она всегда поднимается, это правда. Но Америка в этом смысле продвинулась дальше: она ни разу не доходила в своем кризисе до того, чтобы встать на колени. Они всегда вовремя находят источник развития, который позволяет им подняться. Сейчас американская элита, на восемь лет поставив во власть младшего Буша, довела ситуацию до невменяемости, вывести из которой смогли бы только новый Рузвельт или Кеннеди. Но поскольку такая кандидатура не просматривается, они предпочли бы оставить Буша еще на один срок.

– А в других странах?

– Посмотрим на ситуацию в России: мы тоже готовы оставить все как есть, но наш президент не хочет оставаться из самых разных соображений. Путину не хочется делать выбор, потому что следующие четыре года будут очень тяжелыми для страны, и кого бы он ни выбрал, все равно будет ощущение, что он ошибся. Он бы предпочел, чтобы у нас была настоящая демократия, и этот вопрос решился бы без него, поскольку в 2012 году народ скорее всего позовет его снова. Путину придется искать преемника – такого, который не нарушил бы созданную систему сдержек и противовесов, осознавая при этом, что контролировать ситуацию ему не под силу.

– Но преемник может попытаться перехватить реальные рычаги власти.

– Нынешняя вертикаль выстроена Путиным, и места для политической борьбы в ней нет: преемнику не за что будет уцепиться. И выстроена, заметьте, из лучших побуждений. Из соображений стабильности. Но при этом Путин, как и лидеры «восьмерки», упускает из виду, что нестабильность развития есть его имманентное свойство. И придуманные термины вроде пресловутого «устойчивого развития» – абсолютно бессмысленны.

– Каковы варианты развития событий в России после 2008 года?

– В «оранжевую версию», несмотря на то что она активно обсуждается, я не верю по целому ряду причин, в основном технического характера. У нас другая страна. Во-первых, очень большая. Во-вторых, не настолько сильно влияние флеш-молодежи. На Украине по сути были использованы флеш-технологии, мы же к этому просто не готовы. Молодежи-то много, но она гораздо менее политизирована. Есть вариант неуправляемого политического кризиса, вызванного ренессансом левого движения, но это может случиться не на выборах 2008-2012 годов, а позже. К столетию Октябрьской революции, например, – у нас в стране любят круглые даты.

– А самый вероятный сценарий каков, на ваш взгляд? Преемник сидит тихо, а рядом с ним Путин в роли Дэн Сяопина, который через четыре года возвращается к власти?

– И, заметьте, при этом опять-таки ничего не делается. В этом-то и кризисность правления Путина. Вообще-то я к нему отношусь с большим уважением, для меня он – великий закрыватель Америк. Россию, которая до него была подвержена всем ветрам, он снова сделал самостоятельным государством, со своим представлением о собственных интересах. Он зачеркнул все чужие стратегии, которые нам пытались прислать отовсюду, иногда даже с добрыми намерениями. Но собственной, российской стратегии он так и не открыл.

– А как же наши национальные проекты?

– Увы. Все наши национальные проекты таковыми не являются. Потому что любой проект имеет начало и конец; и не может быть, например, проектом доступное жилье: получается, когда мы его завершим, нам доступное жилье больше не будет нужно? Ясно ведь, что строительство жилья – это процесс, который не решается в проектной форме. Я уже не говорю о том, что наши проекты делятся на две категории, и первая – это те, которые в принципе неразрешимы на уровне индустриальной фазы развития цивилизации. То есть те, которые связаны с фазовым кризисом, поразившим все цивилизованные страны. Взять хотя бы образование: ни увеличением ассигнований, ни модернизацией технической базы не решишь той проблемы, что дети не хотят учиться. Очевидно, что современная школа получает намного больше, чем в двадцатые годы – в пересчете на любые сопоставимые цифры. Но тогда дети учиться хотели, и школа работала. Поэтому первая категория – это задачи, которые неразрешимы в принципе. Вторая категория – это задачи, которые просто не нужно решать. Медицина, например. В конце шестидесятых – начале семидесятых на Западе произошло то, что условно называется «фитнес-революция»: переход к здоровому образу жизни. А медицинская индустрия в мире по объему своему сопоставима с нефтяной, и, как всякая индустрия, она стремится к развитию. Иными словами, этот бизнес заставляет людей болеть. Люди в значительной мере нездоровы потому, что создана огромная индустрия, которой выгодно, чтобы человек болел. А это означает, что самым лучшим способом реформы здравоохранения является полное его уничтожение.

– Смелое утверждение.

– Вовсе нет. Естественно, останутся всякого рода частные предприятия по решению конкретных задач: травматическая хирургия, военная медицина, педиатрия. Но огромное количество, я думаю, до 95 процентов медицины просто уйдет. Ну, вот вы, заболевши гриппом, можете пойти к врачу. Он вам, наверное, выпишет больничный. А если вы самостоятельный бизнесмен или работаете не на зарплате, вам больничный зачем? Или вы не знаете, чем лечиться от гриппа?