Старые друзья - Страница 43

Антисоветчиной считалось все, что пробуждало в читателе либо слушателе даже малейшее сомнение в лучезарном настоящем, гениальности вождя и создаваемом по его повелению сказочно прекрасном будущем. Колхозники едят оладьи из картофельной шелухи? Злостная антисоветчина! Завещание Ленина от партии скрывают? К стенке контру! На демонстрацию не пошел, ноги болели? В лагере вылечим! На заем не подписался, дети без штанов ходят? Протокол подпишешь, саботажник! Анекдотиками развлекаешься? Вот тебе кайло в руки, диверсант идеологический!

В эту ночь, худшую в своей жизни, я как никогда раньше отчетливо осознал, что тридцать лет над нами властвовал злостный антисоветчик, растоптавший всех, кто это видел или об этом догадывался. И по законам созданной им мафии братья Аникины были отмечены: сначала я, который заклейменного антисоветчика Зощенко уважал больше, чем товарища Жданова, а потом Андрюшка. Я уцелел случайно, «жульнически», как кот Бегемот, а с Андрюшкой чуда не произошло.

Будоражимый этими мыслями, я сидел в ночной тиши с очугуневшей головой, думал, вспоминал, как Андрюшка пел под баян на привалах, неутомимый, веселый, неунывающий, как поминали пропавшего без вести Васю, а он никуда не пропал, лежал, оглушенный и полузасыпанный землей в воронке, и как Андрюшка, раздувая мехи, рыдал: «Не для меня весна придет, не для меня Дон разольется, и сердце радостно забьется восторгом чувств не для меня… Не для меня ручьи текут, текут алмазными струями, и дева с черными бровями, она растет не для меня…» И Птичка плакала, верная Птичка… И Володька-Бармалей, Бармалей потому, что по бокам два трофейных кинжала и два пистолета, вальтер и парабеллум…

Птичка… Вася… Костя… Володька… Мишка…

Мысли возвращались к одному: кто? За что? Почему? Ведь для того, чтобы донести, предать, нужна какая-то причина, пусть смехотворно ничтожная, но причина! Нельзя же просто так, без всякого на то повода, обречь на смерть человека, который в мирной жизни никому не сделал ничего плохого, всеобщего любимца, щедрого, чистого…

А если причина была?!

Ошеломленный этой неожиданной мыслью, я разложил на столе семь листов бумаги и на каждом написал имя.

Рассветало, когда я понял, что ничего на этих листах написать не сумею — рука не поднималась, словно я собирался писать доносы на лучших своих друзей.

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким беспомощным, жалким, ничтожным.

И постепенно созревала новая идея: ждать. Жить, будто ничего не случилось, и ждать своего часа.

В последующие недели ничего существенного не произошло — так, бои местного значения. Птичке сняли гипс, и она не слишком уверенно, но затопала обеими ножками, Вася подписал фантастически выгодный протокол о намерениях с японцами, за что удостоился высочайшего рукопожатия, Костя тоже получил благодарность, но от меня — сблатовал продуктовый заказ с икрой и балыком, ошалевшему от счастья Мишке вручили ордер на квартиру, балбесы возвратили Елизавете Львовне часть выцыганенных денег и книг, Иван Кузьмич Медведев короткой и не слишком взволнованной речью напутствовал в крематорий Лыкова, Володька-Бармалей пожертвовал двумя днями санатория и выехал из Сочи — словом, завтра состоится «большой загул».

Одно плохо: целый месяц буду без Андрейки — Степан и Антошка увозят его в Евпаторию. На прощанье шкет отколол такую штуку: тайком от родителей подарил мне на день рождения золотые часы. Почему тайком? А потому, что на крышке было выгравировано: «Дорогому Степушке от любящих папы и мамы». Степан полдня бесился, разыскивая свое добро, пришлось вернуть.

Но главное — придут все. Конечно, тесновато и душно будет в Птичкиной квартирке, жара в Москве стоит несусветная, тридцать с гаком градусов в тени, лучше бы на Васиной даче, но Галя о таком сборище и слышать не хочет, все силы бросила на подготовку торжества по случаю не обнародованного еще, но уже подписанного награждения Васи высоким орденом. Но — исключительно и даже неслыханно повезло! Вчера Галя по горящей турпутевке улетела в Испанию, расширять свой кругозор, а на даче для проведения торжества заготовлена уйма всякой дефицитной снеди, не пропадать же добру. И Птичка тонко, деликатно, дипломатично намекнула Васе, что он будет последней скотиной, если в свете указанных обстоятельств не пригласит друзей к себе. За превосходный аппетит приглашенных она ручается, Костя профессионально проследит, чтобы гости не сперли серебряные ложки и вилки, так что никаких оснований для отказа у Васи быть не может.

К чести нашего друга, он без колебаний согласился, но со вздохом сообщил, что на торжество был приглашен министр, сейчас он в загранкомандировке и приедет на дачу прямо из аэропорта, и он, Вася, вынужден предупредить, что в пору, когда советский народ объявил войну алкоголизму и мужественно борется с потреблением водки, коньяка, самогона и тройного одеколона, на столе должны быть только, и исключительно, прохладительные напитки, ибо министр с негодованием относится к разнузданным пьяным воплям и битью посуды, не говоря уже о сопутствующих пьянству сквернословии и прочих проявлениях хамства. Само собой разумеется, что гости обязаны быть при галстуках, за столом сидеть чинно и не чавкать, хвалить гласность, но не упоминать ни «Огонек», ни «Московские новости», на страницах которых министр был бит; с одобрительными улыбками, но без аникинского ржанья и Костиного взвизгиванья воспринимать его шутки и не задавать идиотских вопросов, вроде «почему тормозите перестройку?» или «когда собираетесь на пенсию?».

Не успела негодующая Птичка послать Васю ко всем чертям, как тот весело признался, что министр в курсе и не приедет, равно как и другие высокопоставленные коллеги. Так что завтра на Костином «воронке», приспособленном для групповой доставки алкоголиков в вытрезвитель, можно приезжать на дачу, с ночевкой. Программу Вася предлагает такую: чай с Наташкиными пирогами, хоровое пение, спортивные игры — жмурки, шашки, «подкидной дурак» и прыжки в мешках, ржать и взвизгивать можно до упаду.

На том ударили по рукам.

«Вперед, вперед, моя исторья, лицо нас новое зовет!» Ранним утром Костя отвез основной контингент на дачу, а я на Васиной машине поехал на вокзал встречать Володьку-Бармалея. До сих пор мое повествование вынужденно обходилось без него, так как Володька проживает в Куйбышеве и в Москве бывает наездами, когда нужно выколотить в Госплане или министерстве всякие фонды. Сразу скажу, что Володька не какой-нибудь задрипанный снабженец, а уже лет десять директор крупнейшего завода — пост, на котором лапоть-пустозвон и месяца не удержится, поскольку для того, чтобы такой гигант остался на плаву, директору надлежит быть изворотливым ловчилой и нарушителем тысячи инструкций, постановлений и даже законов, ибо наш общенароднохозяйственный механизм, как его ни перестраивай, все равно до сих пор подобен Гулливеру, который сам себя опутал по рукам и по ногам. Хотя нынче, признает Володька, опутаны только ноги, а руками разрешено размахивать свободно, да и горло надрывать разрешается, и министров нелицеприятно критиковать (а те: «Болтайте, выпускайте пар, бейте нас, бюрократов, в хвост и в гриву — сила-то у нас!»). Кстати, о руках: у Володьки имеется одна-единственная, и этой счастливо оставшейся от штурма Берлина рукой он на перроне Курского вокзала радостно хлопал меня по плечам и затылку, для чего ему, в отличие, скажем, от Мишки, не приходилось вставать на цыпочки, так как роста Володька примерно моего. Черт бы побрал этот штурм! Спустя сорок лет выяснилось, что зря мы его затеяли и столько парней в землю уложили, отличнейшим образом можно было бы Берлин не штурмовать, а просто окружить и без таких потерь дождаться неминуемой капитуляции. Ну отпраздновали бы Победу неделей позже, какая разница? Так политика вмешалась, да и вождю очень уж хотелось себя и народ побаловать салютом; вот и порадовал — всех, кроме тысяч вдов и сирот.

Ладно, ребят не воскресишь, вдов не утешишь, после драки кулаками не машут, расскажу вам лучше про Володьку. За свою отсутствующую почти что до плеча руку он должен по гроб жизни благодарить братьев Аникиных. Дело было под Берлином, у небольшого города Форста; когда подсчитали, что в ротах осталось по пятнадцать-двадцать человек и дивизия наша, в сущности, превратилась в батальон, нас вывели из боя и разрешили сутки спать до упора, к чему мы добросовестно и приступили. Но уже через несколько часов старшина безжалостно поднял Аникиных и велел сгонять за водой для кухни, за что был от всего сердца обруган Андрюшкой, сон которого оборвался на удивительно приятном месте; надеясь восстановить сновидение и продвинуться дальше, Андрюшка разбудил Володьку и проникновенно соврал, что тому приказано идти со мной за водой, а сам улегся на охапку сена и мгновенно захрапел. А дальнейшее известно: я наступил на мину и по-братски разделил ее осколки не с Андрюшкой, как было предопределено свыше, а с Володькой. Очнувшись в госпитале после ампутации и услышав честное Андрюшкино признание, Володька сначала люто матюкался, но потом примирился и с Андрюшкой, и с судьбой. Тем более что дивизия наша, получив пополнение, еще с неделю вела уличные бои и салютовала Победе в половинном составе. Так что, утешали мы Володьку, еще неизвестно, что хуже: потерять руку, или, что вполне могло случиться, голову. Нос, доказывали мы, можно утирать и одной рукой, а башка все-таки более ценная часть тела, особенно Володькина, в которой были упакованы высокого качества мозги.