Старые друзья - Страница 37

Ой, подружка дорогая, До чего мы дожили! Которо место берегли — На то налог наложили!

Не знаю, услышал товарищ первый секретарь глас народа или за шумом оркестра и овациями по случаю посадки дерева не услышал, но тот изумительный по своей хитроумности налог с девчат отменили.

А вообще, честно признаюсь, Никита Сергеич — моя слабость. Ну, про пятиэтажки я уже говорил, про сельское хозяйство не говорил и не стану — не один он его разваливал, а вот нанести сокрушительный удар по культу личности мог только очень сильный и даже отважный человек: против всего старого Политбюро пошел, головой рисковал, как и в случае с арестом Берии. Не карьерой, а головой! После того, как выпустил из лагерей миллионы мучеников, опубликовал бы свой секретный доклад да ушел бы со сцены вовремя — цены бы ему не было. Так нет, не ушел, наломал дров и обогатил русский язык каким-то горбатым словом: волюнтарист.

А по натуре мужик был широкий, хотя и не шибко грамотный, но с цепким мужицким умом. Эх, не читал Никита Монтеня, не знал, как губительна лесть для правителя! Ладно, о Монтене он, должно быть, и не слыхивал, но хоть «Ворону и Лисицу» должен был знать… Лично я считаю, что в Никите Хрущеве, человеке не ленинской, а сталинской гвардии, было и много хорошего, и много плохого; и если в первые годы хорошее начало в нем возобладало, то потом, омываемый волнами лести, он сильно забурел и возомнил о себе бог знает что: какое бы решение единолично ни принял, умное или глупое, придворная камарилья, а за ней вся пресса выли от восторга и счастья. И когда глупых решений стало намного больше, чем умных, Никиту заменили, как облысевшее колесо у машины.

Про Никиту забавные истории рассказывал нам Костя, полгода прослуживший в его охране (выгнали за взвизгиванья, сочли неприличными). В отличие от Сталина, который, будучи богом, народу не показывался (разве что на демонстрациях), Никита Хрущев охотно общался с рядовым лицом и немало увидел своими глазами. Когда становилось известно, куда он направляется, местное начальство назначало передового труженика, у которого высокий гость сможет выпить чарку и похлебать щей. К дому труженика прокладывалась дорога, сам дом срочно ремонтировали, вместо разнокалиберной мебели и топором сколоченных табуреток втаскивался дорогой гарнитур, хрусталь и фарфор, а в хлев, куда Никита, как бывший пастух, обязательно заходил, загоняли пышущих здоровьем свиней — словом, как обычно у нас на Руси принято. А когда Хрущев, удовлетворенный высоким уровнем жизни рядовых сельских тружеников, отбывал восвояси, все это богатство изымалось. И вот один прехитрый мужичонка, на которого пал выбор, от пуза накормил Никиту Сергеича пельменями и напоил, а когда приехали машины за мебелью и свиньями, показал фигу. Уперся — и ни в какую, не отдам! А будете, говорит, изымать насильно, отпишу товарищу Хрущеву всю правду о местных руководящих подхалимах и очковтирателях. Пытались его припугнуть, орали и стыдили, а потом прикинули прибыли и убытки, плюнули и оставили ловкого мужика в покое. По Костиным сведениям, Никита об этом случае все-таки узнал и хохотал до упаду.

Валерий Иваныч вас не примет, — до чрезвычайности сухо сказала молоденькая, хорошенькая и очень строгая секретарша. — Можете записаться на прием… сию минутку… через две недели, в четверг, на три тридцать.

— А сейчас ему некогда? — простодушно спросил я.

— Я же вам сказала! Через час у него венгерская делегация.

— О-о! Тогда другое дело. Готовится, да?

— Да.

— Ну, не беда. — Я сел за столик с газетами, вытащил термос и бутерброды. — Я, знаете ли, пенсионер, времени вагон, подожду. Перекусим, красавица?

— Гражданин!

— Тысяча извинений, забыл представиться! Аникин Григорий Антоныч, или, для вас, запросто — Гриша. Вам с бужениной или с полукопченой? Ко Дню Победы икра в заказе была, так внук схрямкал, Андрейка. А вы какую икру больше любите, черную или красную?

— Григорий Антонович, вы мешаете мне работать. И время у себя зря отнимаете.

— Пустяки, — благодушно сказал я, — время не кошелек, его не жалко. Рассказать вам, как я однажды потерял кошелек? Шесть сорок коту под хвост! А может, украли, выпивши был. Так какой бутерброд хотите?

— Я хочу, чтобы вы оставили меня в покое!

— Я-то, пожалуйста, оставлю, но молодые люди — не ручаюсь, уж очень вы хороши собой. Раньше говорили: писаная красавица. Жаль, что сидите, хотелось бы увидеть вашу походку. В женщине, скажу вам, походка — первое дело, недаром Тит — ну, помните, конечно, старший сыночек Веспасиана Флавия, влюбился в походку принцессы Береники. А есенинская возлюбленная,

которая «величавой походкой всколыхнула мне душу до дна»? Сделайте величайшее одолжение — пройдитесь.

Девица высокомерно хмыкнула, но с некоторым доброжелательством.

— Не слишком ли многого вы просите?

— Об остальном буду просить вас потом, когда увижу походку.

Девица насмешливо расхохоталась.

— Ваш возраст и внешность…

— При чем здесь возраст и внешность? — перебил я. — Когда мы узнаем друг друга поближе, а я надеюсь, что это не за горами… вы не заняты сегодня вечером?

— А вы, оказывается, нахал!

— Возражаю! Нельзя мужчину обзывать нахалом за то, что его с непреодолимой силой влечет к молодой прекрасной женщине. Это жестоко, несправедливо и эгоистично. Вы ошибаетесь, если думаете, что ваша красота принадлежит вам лично, она — общенародное достояние!

Пусть вашу руку получит — или уже получил — лишь один счастливчик, но любоваться вами имеет право каждый, как имеет право каждый любоваться Казбеком, морем и березовой рощей, ибо человек нуждается в красоте ничуть не меньше, чем в пище. — Я налил в крышку термоса чай, куснул бутерброд. — Извините великодушно, проголодался. Когда я смотрю на вас, у меня почему-то пробуждается…

— Чувство голода? — ухмыльнулась секретарша. — Вы старый демагог, рассказывайте свои байки кому-нибудь другому.

— Обижаете, — горестно сказал я. — Меня, знаете ли, обижать нельзя, я контуженный, если что, вызовите, пожалуйста, врача для укола. Продолжу о чувствах…

— Боже мой, — простонала девица, — ну что вам надо?

— Во-первых, — с придыханием поведал я, — разрешения досыта вами любоваться. Во-вторых, на десять минут к Валерию Ивановичу.

— Это невозможно!

— Ну, на пять.

— Я вам русским языком…

— Хорошо, юная богиня, так и быть, на четыре минуты, как войду — засеките время, и если ровно через четыре минуты…

— От вас можно сойти с ума!

— От вас я уже сошел, и если вечером вы свободны…

Секретарша порывисто встала и столь быстро прошмыгнула в кабинет, что я не успел оценить ее походку.

— Можете войти, но не больше чем на три минуты!

— Богиня, разрешите ручку!

— Перебьетесь!

Скорбно разведя руками и внутренне ликуя, я вошел в кабинет. Валерий Иваныч, как сейчас принято, с приветливой улыбкой поднялся, двинулся навстречу и вполне демократично пожал мне руку. Глаза его, однако, не улыбались, а пытливо всматривались, силясь разгадать, зачем явилось к нему это, как наверняка было доложено, назойливое пугало.

— Хорошая картина, — похвалил я, указывая на стену, — «Ходоки у Ленина». Помню, бывал у Вешнякова, у него на этом месте висели сначала Брежнев, а потом Андропов и Черненко. Владимир Ильич надежнее, он вечен! Приятно, что наш исполком идет в авангарде перестройки, правда, Валерий Иваныч?

— Садитесь, — предложил зампред. — С удовольствием бы с вами побеседовал, но — гости! Коллеги из Будапешта.

— Секретарша у вас симпатичная. Нимфа!

Зампред не моргнул глазом, но по едва уловимому движению мускулов лица я понял, что мое мнение он разделяет.

— Итак, что вас привело?

— Честно говоря, дело у меня пустяковое, просто хотелось поближе познакомиться, поговорить по душам.

— Что-нибудь с квартирой?

— Да нет, квартира у меня отличная.

— Пенсия?

— Такой и вам желаю, сплошные льготы!

— Тогда на что жалуетесь? Я задумчиво поскреб пальцем лоб.