Старые друзья - Страница 11

— А как Аникины первую благодарность получили — напоминает генерал.

— Забыл, — вру я, чтобы в десятый раз выслушать историю, которая давно мною записана и лежит в кладовке.

— Врешь, — сердится генерал, — я тебе об этом рассказывал.

— Вру, — признаюсь я. — Просто люблю вас слушать.

— Аникины всегда были недисциплинированные, — неодобрительно, с ворчанием. — Анархисты. Из-за этого и без орденов остались. Не помню, говорил, что в первый раз я сам вас из списка вычеркнул? Своей рукой.

— А разве нас представляли? — искренно удивляюсь я.

— Два раза. Дело прошлое, назад не вернешь… Деревушка под Борисовом, одни печи торчали… — Генерал пощелкал пальцами, — название забыл… Вася Трофимов, Андрей и ты вызвались с ничейной полосы раненых вынести. Вынесли. За это вас представили к «Славам», я уже готов был подписать, и надо же! Аникиных утром под конвоем в штаб приводят! Лейтенанта в кровь избили!

— Пьяного, — уточняю я. — К девушкам из медсанбата ломился, с пистолетом.

— Не оправдываться! На офицера руку подняли! — повысил голос генерал. — Без вас бы не усмирили? Дело я, конечно, замял, но из списка вычеркнул. А в другой раз…

Так мы и беседуем, постепенно проходя боевой путь нашей «лесисто-болотистой» дивизии от Брянщины до Берлина. Вспоминаем погибших, ушедших после войны, а потом переходим к сегодняшнему дню.

— Трофимов давно не звонит, — с обидой говорит генерал.

— В командировке, — оправдываю я Васю. — Валюту из капстран выколачивает для перестройки.

— Не могу понять, — сердится генерал, — что мы, сырьевой придаток — газ продавать? Войну выиграли без валюты.

— А ленд-лиз? — напоминаю я. — А «виллис», на котором вы ездили? А «студебекеры» и свиная тушенка?

— Капля в море!

— Как теперь пишут, не такая уж и капля, — возражаю я. — Это до гласности считалось, что капля.

— Гласность… Совсем на критике помешались, на министров замахиваются, даже на армию! Товарища Сталина в покое не оставляют. Верховного! К хорошему это не приведет, Аникин, попомни мои слова: на Верховного!

Алексей Фомич садится на любимого конька, а я молчу. О гласности и, значит, о Сталине спорить с ним бесполезно, зациклился на всю жизнь. А что? Живет генерал воспоминаниями о войне, а кто привел страну к Победе? Кто сплотил железной рукой, кто гениальным озарением нашел и возвысил Жукова? Кто?.. Кто?.. Кто?.. Люблю Алексея Фомича, чистого, скромного, человечного, а смотрю на него с жалостью. Ох, как трудно вытравить из себя раба! Благодарности от Верховного, палка и знаменитая фраза Жукова, штандарты к ногам вдохновителя и организатора… Очень хочу сказать: «Дорогой мой Алексей Фомич, не он, а мы с вами войну выиграли, да еще миллионы тех, кто на полях остался, да еще женщины и дети, что у станков стояли и вместо тракторов бороны на себе таскали» — но молчу.

— Недавно был у меня генерал-полковник… — Алексей Фомич называет уважаемую фамилию. — Так представляешь, ему замечание сделали, что у него дома — портрет Верховного!

Я молчу. Отставные генералы скучают по Сталину. При нем все было просто: думать не надо, выполняй, аплодируй и восхищайся несравненной мудростью гения всемирного масштаба. А не восхищаешься — голубоглазый лейтенант сорвет погоны (с маршальских плеч срывали!), вырвет с мясом ордена — и теперь знаем, что дальше было.

— Алексей Фомич, дорогой, — не выдерживаю я, — бог с ним, он свое при жизни получил сполна. А вот Тухачевский, Блюхер…

— Оклеветали Ежов и его подручные! — твердо возражает генерал.

— А миллионы военнопленных, которых он превратил в предателей? Даже майора Гаврилова, героя Бреста! Что с ними было после войны?

— Не принимай все на веру, Аникин…

— А Андрюшка, за что его? Эх, Алексей Фомич, дорогой, зачем он вам, боевому генералу, израненному, солдатами любимому?

Генерал тяжело вздыхает, что-то в его концепции не сходится, бреши в ней незаполнимые.

— Андрея жаль… Хотел было узнать… Может, снова попробовать, а, Гриша? — По имени он назвал меня чуть ли не впервые.

Генерал устал, белая голова клонится вниз, глаза полузакрыты.

— Отдыхайте, Алексей Фомич. Вечером зайду.

— Кефир и булочку, в девятнадцать часов.

Я помогаю ему улечься на диван, укрываю пледом и тихонько ухожу.

Разбередил… Что снова попробовать? Что он имел в виду?.. И я снова спешу — в кладовку.

Помните, как я с некоторым высокомерием заявил, что никогда Аникины не были подхалимами? Только что, войдя в кладовку, я поймал себя на мошенничестве: были! И не просто рядовыми подхалимами, каких пруд пруди, а изощренными, отпетыми.

Я уже упоминал, что всю весну сорок третьего мы подлизывались к военкому. Это было не оригинально, в войну многие мальчишки подлизывались, так как нам требовалось попасть на фронт, причем срочно, желательно немедленно. Мы были не такие ослы, чтобы думать, что войну без нас не выиграют, но мысль о том, что ее выиграют без нашего непосредственного участия, повергала нас в глубочайшее уныние. Кроме того, мы, как положено, влюбились, а наши девчонки с восторгом рассказывали о фронтовиках, за которыми ухаживали в госпитале. Почти о наших ровесниках! Это было выше сил, и мы подлизывались. Каждый вечер мы разносили повестки, драили в военкомате полы и умирали от зависти, глядя на ребят, приходивших туда с вещами. Однажды нам неслыханно повезло: мы первыми узнали, что военкому Ивану Михалычу привезли домой дрова, и добились разрешения их распилить и наколоть. Иван Михалыч угостил нас чаем, рассказал об уличных боях в Сталинграде, где в октябре прошлого года потерял руку, приказал нам хорошо учиться и пореже показываться ему на глаза. Он гнал нас в дверь — мы влезали в окно. Скоро нам должно было стукнуть по шестнадцать, но все равно не хватало одного года. Наконец военком не выдержал и дал нам бесценный совет. Не так давно я в одной книге прочитал, что в подобной ситуации такие же ровесники «потеряли» документы и врачебная комиссия, которая в войну разоблачала симулянтов, по наружному виду дала им на год больше. Прочитал — и поразился: ведь это же наша история!

Значит, таких, как мы, было много. То есть мы были не единицы, а явление. Только из нашей компании шестнадцатилетними на фронт ушли четверо: Вася Трофимов, Костя-капитан и мы с Андрюшкой. Вспоминаю об этом, потому что обнаружил в кладовке давным-давно написанные несколько страниц. Сегодня кое-кому они могут показаться чуточку сентиментальными, но

землю могу есть, что это не так: сентиментальность не по моей части, хотя и цинизм тоже. Эти странички, которые я вам сейчас преподнесу, хорошо продуманы, взвешены и полностью отражают мои убеждения.

Даже сегодня, когда я перечитал уйму отличных книг и облагородил мозги Монтенем, мне бывает трудно разобраться в самом себе. Так могу ли я правильно судить мальчишку, из которого вырос?

Нас, облысевших ископаемых, нынешние третируют как дохлых собак.

— В наше время… — вспоминаем мы.

— В ваше время, — перебивают нынешние, — вы в норы забились и рта не раскрывали!

Молодости свойственна жестокая категоричность, но не станем петушиться и попробуем взглянуть на себя из прошлого.

А ведь все, ребята, было далеко не так просто.

Да, на наших глазах были шоры, и мы многого не знали. И в школе, и по радио, и в газетах нам каждый день, каждый час доказывали, что «Сталин — это Ленин сегодня» и что «нет другой такой страны на свете, где так вольно дышит человек». Нам внушали, что следует возмущаться «врагами народа» и, наоборот, восхищаться Павликом Морозовым.

Но поймите, было время, когда не знали, что Земля круглая, а тех, кто это утверждал, бросали в застенки. Ньютона с его познаниями сегодня не приняли бы на первый курс физмата, а Кулибин не смог бы без специальной подготовки работать простым конструктором.

Мы очень многого не знали, мы — верили.