Старые дневники и пожелтевшие фотографии - Страница 9

— Спи, это я, — шепчет мама.

— А ты разве не ушла на работу?

— Ушла да пришла. Ещё первый час ночи, а мне к семи. Плохо без часов. Хоть бы ходики какие были! Но ходиков нет, а опаздывать на работу никак нельзя — военное положение, суд, трибунал.

Прошёл ровно год, как освободили наш город от фашистов. Накануне учительница сказала, что после уроков идём на митинг. В Заволжье у братской могилы было много военных и штатских. Майор, энергично двигая головой и левым плечом, рассказывал о своих товарищах, захороненных здесь. Потом говорила медсестра из военного госпиталя. Наша учительница рукавицей вытирала слёзы. Мне тоже хотелось плакать, но я крепилась, старательно рассматривая красную звезду, прикреплённую к деревянному обелиску. Тонкие подошвы моих старых валенок промёрзли, пальцы на правой ноге уже окоченели. Но я не двигалась. Рядом со мной стояла, притоптывая ногами, Зинка. Зинку в классе не любят. Она — «коровница», она сытая.

— Зин, тебе холодно? — тихо спрашиваю я.

— Не-а, — отвечает Зинка, передёргивая плечами. У Зинки тёплый пуховый платок. Платок перехватывает Зинку под мышками, поэтому в овчинной шубе она кажется ещё шире. Валенки у Зинки подшиты толсто, задники обтянуты чёрной кожей. Следы просмоленной дратвы ещё свежие. У Зинки отец не на фронте, дома. Перед самой войной ему отрезало трамваем ногу. У них — корова.

— А мне холодно, — говорю я. — И плакать хочется. Солдат жалко.

— А мне нет. Все когда-нибудь умрём!

Митинг памяти кончился. Ребята начинают прыгать и толкать друг друга. Делается теплее. Мы не идём, а трусим. Неожиданно завыли сирены. Тонкие лучи прожекторов устремились вверх, просвечивая, обшаривая темнеющее небо. Вот они скрестились над нашими головами, образуя букву «X». Заблестела точка. Это прожекторы поймали вражеский самолет. Зенитки открыли огонь. Вокруг нас, звонко ударяясь о мостовую, падают с неба осколки. Бежим не помня себя.

Я сижу у окна — учу географию, но ничего не запоминается. В голове одно и то же: чего бы поесть.

В доме, кроме клюквы и луковицы, ничего нет. Луковицу съедать нельзя. Она последняя.

Я то и дело выглядываю в окно: не идёт ли мама. Может быть, чего-нибудь принесёт? Но мамы не видно. Снова принимаюсь за географию. Как плохо, что кончились занятия. Сейчас бы в школе дали по булочке. Булочка круглая, меньше моей ладони. Но булочка! При воспоминании о булочке совсем расхотелось учить.

— Эй-эй! — кричит с улицы Зинка.

— Тебе чего? — отзываюсь я.

— Выходи!

— Некогда. Надо учить. Экзамен завтра. Забыла?

— Выходи же! У меня идея!

— А что делать будем?

Зинка широко раскрывает рот и начинает жевать воздух. Всё понятно. Кубарем скатываюсь с высокой лестницы.

Вот мы и у Зинки. Зинка из подвала достаёт банку со сметаной. Деревянной ложкой, как это делают торговки, раскладывает сметану по блюдцам. Я сижу, дрожу. Под ушами у меня что-то затрещало, и рот больно свело.

— Ой! — говорю я и начинаю мять уши и шею.

— Пройдёт, — успокаивает меня Зинка. — Это хлынула слюна.

В руках у Зинки целая буханка хлеба. Большим кухонным ножом Зинка режет буханку напополам.

— Ешь! — повелительно говорит Зинка. — Набирайся сил, завтра экзамен.

— Как есть? — чуть слышно спрашиваю я. — Здесь две карточных нормы.

— Как, как! — не обращая внимания на мои слова о карточках, ворчит Зинка. — Ртом! В сметану макай!

— Буханка же на базаре двести рублей стоит!

— Ну и что? Пусть стоит!

— А мама твоя что скажет?

— Мамка с батей на рынок пошли, понесли творог и сметану продавать. Ещё купят. Да ты ешь!

Я отрезаю ломтик хлеба, опускаю кончик в сметану, облизываю, закрыв глаза. Потом снова макаю и откусываю небольшой кусочек.

— Ты чего, как кошка, лижешь? — говорит Зинка. — Вот так ешь! — Зинка отрезает от своей половины толстый ломоть и откусывает большой кусок. Круглые румяные Зинкины щёки, набитые хлебом, готовы вот-вот лопнуть. Зинка страшно довольна.

«Она не совсем уж и плохая девчонка, не жадная, — думаю я, уплетая хлеб со сметаной. — Просто ей больше повезло с отцом. Если бы у всех отцы были дома, никто бы не голодал. Это всё из-за фашистов».

— Сейчас принесу ещё! — подскочила на стуле Зинка. — Пировать так пировать!

Зинка вылетела из кухни. Я отрезаю от своей половины кусок хлеба и прячу за пазуху. Зинка притаскивает горшок и кринку. Мы пьем клюквенный кисель с молоком.

— Фу! — говорю я, — объелась. Зин, я толще стала? Мама говорит, что у меня коленки воробьиные.

— Не заметно, — отвечает Зинка, влезая в подпол, чтобы поставить туда почти пустую банку из-под сметаны.

Я хотела развязать пояс, но тут вспомнила о ломте хлеба.

— Ну я, Зин, пошла...

— Уже? А география?

— Ладно, — соглашаюсь я, — вот только сбегаю домой и приду, поучим вместе.

Дома я вытащила хлеб, разрезала на две половины: маме и брату. Зря не сказала Зинке, что я кусок с собой взяла. Совестно было спрашивать. И одной наесться тоже совестно. А сейчас ещё хуже! Вроде как украла! Но я ведь могла его и съесть? Зинка же мне хлеб дала! -— мучаясь мыслями, я подошла к печке, погладила себя по животу. Сунула голову над шестком и крикнула: «Будем считать, что он лежит здесь!»

— Ты чего, Лялька, кричишь? Это я! — услышала я Зинкин голос.

— Да вот! — смутилась я, в растерянности показывая на куски хлеба.

— Ладно, чего там, — махнула рукой Зинка, видимо не поняв, что к чему. — Мои с базара вернулись, шумят, жадюги несчастные, давай у тебя учить?

Около нашего дома огород. На каждую семью по две грядки. В переулке мы тоже вскопали землю, посадили картошку и редиску. Чтобы прохожие не топтали, огородили колючей проволокой. Славный получился в переулке огород. Я часто бегаю смотреть: не выросла ли редиска? У редиски ботва коротенькая, и редисочка видна. У нас же выросла толстая большая ботвища.

— Что будет, то будет, — говорит мама. — Семена с базара. Всё равно что-то вырастет.

Выросла редька, да такая крупная, что мы не знали, что с ней и делать. Мама вспомнила поговорку: «Редька с маслом, редька с квасом, редька с солью, редька голью». Масла — нет. Кваса — нет. Соли — нет. Голь — есть, но с ней много не наешь. Мы всех знакомых накормили редькой, всем раздавали.

Не бросать же, раз выросла! Потом в переулке несколько лет сажали картошку. И всегда вырастала картошка. Только один раз в картошке три подсолнуха вымахали!

На грядах мы выращиваем капусту, свёклу, морковь, лук, чеснок, жёлтую репку. Всего понемножку. В семье я считаюсь главной поварихой. В печке или на таганчике варю: на первое щи пустые, побеленные козьим молоком от нашей скотинки. На второе — картошка в мундире. На третье сладкое: белая сахарная свекла, толчённая с клюквой. Это очень вкусно. Клюквы мы напасли с осени. На моховом болоте её уйма. Не ленись только по кочкам ползать. Наберёшь столько, что и не снести.

Сегодня у нас праздник. На обед — кровяная колбаса. В школе выдали талоны в столовую. На эти талоны мы и получили кровяную колбасу.

— Очень вкусно, — говорит мама, — главное, полезно! Надо питаться, а то голодные мешки под глазами, рёбра торчат да коленки, как у воробья.

— И совсем не как у воробья!

Самой же хочется взглянуть на себя в зеркало. У нас одно — кругленькое. Там только кончик носа и увидишь.

На берег Волги волной выносит всякое добро. Нас больше всего интересует топливо. Дары реки складываем возле сарая. Если попадается крупная добыча, берёмся за пилы. Сначала у меня ничего не получалось, но потом научилась пилить.