Старые дневники и пожелтевшие фотографии - Страница 4

Все чаще и чаще звучит слово «война». Взрослые полны гнева. Мы, дети, тоже слушаем радио и по-детски собираемся воевать. Сейчас бы посидеть с ребятами на любимом заднем дворе, поговорить, поспорить. Многих уже нет, умерли от голода и холода в блокадном Ленинграде. Прошлого не вернёшь, как не увидишь и будущего из сегодня.

У нас в доме печально. Почему-то плачет мама. Брат увязывает вещи в узлы. Почти каждый день на «чёрном вороне», больше ночью, увозят кого-то из соседей.

— А где папа? — спрашиваю я. — Ушел на работу и не вернулся?

— Ничего, дети. Папа наш — честный человек, настоящий коммунист. Произошла какая-то ошибка. Разберутся. А пока надо ехать.

— Куда? — думаю я. — Ехать без папы? Бросать друзей?

Приходит тётя Лёля. Её сын Алик на железном танке, что сделал наш папа, увозит игрушечный деревянный дом. Грузчики уносят наш новый буфет.

— Не с собой же везти? — оправдывается мама. — Только начали вроде скарбом обзаводиться. Ехать далеко. Сами не знаем, где жить будем.

Какая-то тётенька берёт обои.

— Почему она их взяла? — возмущаюсь я. — Разве мы не будем оклеивать стены? Сама говорила, что лучше жить стали.

— Не будем. Глупа ты ещё.

— Не глупа. Мне семь лет. Я всё понимаю!

— Не всё, значит. Да где тут понять? — и мама начинает снова плакать.

Потом мы едем на поезде. Брат спит на верхней полке, я — на нижней. Потом брат падает, и мы уже не спим.

— Скоро наш город Калинин, — говорит мама.

— Наш? А Ленинград разве не наш город? — удивляюсь я.

— И Ленинград наш. Вы там с Феликсом родились. Там ваша родина, — вздыхает мама.

Никто нас здесь не ждёт и не встречает. Живём мы на вокзале в детской комнате уже третий день. Наконец мама нашла квартиру.

Разве бывают квартиры в маленьком деревянном домике? — снова удивляюсь я.

— Как видишь, бывают, — говорит мама, — очень даже хорошая квартира, главное — тёплая.

На улице около сорока градусов. Наступил морозный январь 1938 года. Мы живём за Тверцой на Новобежецкой улице.

В нашей квартире всего одна комната, и та — проходная. Около малюсенького окошечка две кровати, больше ничего не помещается. В большой кухне — огромная печь. Все её называют «русской». На печке можно даже сидеть босиком. Очень хорошая печь. У тёти Симы и дяди Коли, наших хозяев, есть сын Колька и дочка Симка. Они старше нас, но с нами водятся. Нам очень хорошо у тёти Симы. Мы часто едим клюквенный кисель и печёную картошку. В Ленинграде мы такого не ели.

Мама отвела меня в детский сад. В саду много полосатых чистых половичков, деревянных скамеек.

— Какая черноглазая, — говорит воспитательница. — Дети, это ваша новая подружка.

Воспитательница уходит. Ребята обступают меня и выщипывают мех из воротника и шапочки. Я хочу зареветь, но не реву — стыдно реветь. Какой-то мальчишка-коротышка хочет ткнуть мне в глаз пальцем. Я запускаю ладонь в ёршик, торчащий на его голове, и дёргаю мальчишку за волосы. Мальчишка ревёт и больше не тычет пальцем в мой глаз.

А вот и выпускной утренник. У меня на голове большой толковый голубой бант. Бант тяжёлый и скользкий. Я всё время боюсь его потерять. На низких скамеечках сидят родственники: мамы, папы, бабушки, дедушки. Моя мама на работе. За родственника сидит брат. Ему уже десять лет. Незнакомая тётенька раздает будущим первоклассникам подарки: портфель, букварь, пенал. В пенале — ручка с блестящим перышком, перочистка и резинка. Мне подарка нет — я дочь врага народа. 

Зарубинки памяти останавливаются на тетрадках по чистописанию, на бесконечных строчках с буквами и кляксами. Большие и маленькие кляксы меня преследуют. Из-за них приходится переписывать снова и снова. Все говорят: ранняя зима. Хоть и ранняя, а злая. Мы давно не живём у тети Симы. Когда у неё родился Павлик, в доме стало тесно. Мы переехали к Елене Петровне — старой-престарой бабушке. Домик у бабушки в два окошка, совсем крошечный. Одно окно смотрит в одну, другое — в другую сторону. Но куда ни посмотришь, — везде огороды, а за огородом — высокий забор.

Окно в нашей комнате сильно заморожено. За ночь стало холодно, как на улице. Мама ушла на работу. Я надеваю пальто, натягиваю рейтузы, которые пузырятся на коленках, повязываю платок. Платок всё время развязывается или съезжает на затылок. Я не умею носить платок! А капор мой с лентами-завязками износился.

На улице воздух такой белый, замороженный, что трудно дышать. Держа в руке портфель, шагаю в школу. Сначала замерзает нос, потом щёки и лоб. Уши под платком от холода поламывает. Временами останавливаюсь, ставлю портфель на снег, засовываю руки между коленок. Под тонкими рейтузами ноги начинают постанывать. От прикосновения мороженых рукавиц делается ещё холоднее. Я стараюсь идти быстрее и совсем замерзаю.

«Скоро школа, там согреюсь, — думаю я. — Тетя Нюша-истопница, небось, печки хорошо натопила». Но школа оказывается закрытой. На дверях висит записка, из которой ясно, что занятия отменяются из-за сильного мороза. Значит, надо идти домой. Думаете, рада? Мне хочется плакать, но я не плачу. Я ставлю портфель на обледенелое крыльцо и тру рукавицами щеки, лоб, особенно нос. Надо бежать. Но бежать трудно, ноги окоченели, не слушаются, мороз перехватывает дыхание. Плетусь назад, останавливаясь и засовывая руки в рукавицах под мышки и между коленок. Тонкое пальтишко насквозь промёрзло. Сегодня сорок пять градусов.

В нашем маленьком домике тепло. Бабушка Елена Петровна уже истопила печку, вскипятила самовар. Я пью чай и оттаиваю.

И всё же я заболела. «Двухстороннее воспаление легких, — сказал доктор, — надо срочно в больницу». На телеге, служащей «скорой помощью», меня привезли в небольшое одноэтажное здание на Тверце. Кровавый закат, доброе лицо доктора Манефы Фёдоровны — вот и все, что сохранила моя память. День и ночь не отходила от меня Манефа Фёдоровна. Кризис миновал.

Я хорошо помню эту необыкновенную женщину с пышной тёмной причёской. Когда началась война, Манефа Фёдоровна вместе с мужем ушла на фронт. Она была тяжело ранена и погибла, переплывая Днепр. Позднее погиб и её муж — врач-хирург Николай Петрович. Но сегодня ещё не война. Наступило лето тысяча девятьсот тридцать девятого года.

Кто-то нам сказал, что Елена Петровна — графская дочка. На её комоде стоят всякие интересные вещицы. В золотой круглой витой рамочке — зеркало. Около зерцала — пудреница. В ней золотая пудра. Рядом стоят игрушки из фарфора. Елена Петровна не разрешает их трогать. Мы только смотрим на них.

Это — придворные дамы в кружевных одеждах, — поясняет мим мама, — и кавалеры с яркими звёздами и пышными причёсками.

На комоде лежит фарфоровое яичко, разрисованное разными цветами. Золотые кружевинки так горят и переливаются от электрического света, что хочется погладить и поковырять. Но и этого мы не делаем. Это очень большое испытание. А ещё у Елены Петровны есть большой кованый железный сундук. На сундуке висит тяжёлый замок. Что там в сундуке? Это — тайна. Елена Петровна никогда при нас не открывает сундука.

«Наверно, в нём живет старый граф, — решила я, — ведь хозяйка же из графской семьи?» Граф мне представляется какой-то большой фарфоровой куклой.

Дом наш стоит недалеко от Волги, где впадает Тверца. Это место называют «балочкой». На «балочке» — старинные церковные постройки. А напротив — Речной вокзал. Летом в жару мы пропадаем на реке. На высоком берегу в зелёной траве стрекочут кузнечики. Над белыми глазастыми ромашками летают стрекозы и бабочки. У воды из песка строим замки, валяемся, загораем, с визгом кидаемся в воду. Кто умеет, плавает.

Я делаю вид, что плыву. Прыгаю на одной ноге, другой бью по воде. Я боюсь глубины: и всё из-за Кольки Свистунова. А на берегу плавать не научишься. К вечеру холодает. Август месяц. От остывающей земли босые ноги начинают поднывать. Вспоминаю о своих единственных туфлях, что оставила на берегу. Туфель нет. А скоро в школу. Из дома выходит Елена Петровна.