Старые дневники и пожелтевшие фотографии - Страница 16

Где-то прокричал петух. Катины ресницы дрогнули, но просыпаться не хотелось. Яркие лучи пробиваются сквозь складки занавесей, прыгают по потолку солнечными зайчиками. Наконец Катя широко открывает глаза. На душе приятно-странно: тихо, светло и радостно. Катя не помнит такого пробуждения. Наоборот, просыпаясь, Катя уныло думала: как скучно начинается день. Катя тихо одевалась, умывалась, завтракала с ребятами, шла в школу. Девочки, соседки по комнате, тоже были скучными. Таня часто плакала, особенно ночью. Настенька больше молчала. Можно было подумать, что Настя только тем и занимается, что смотрит в окно, даже на уроке.

Катя свесила ноги с кровати, улыбнулась смешному клоуну, что сидел на тумбочке.

— Почему мне так хорошо? — подумала Катя и вдруг поняла: Полинка.

Теперь каждый день, ложась спать, Катя думала о своей сестрёнке, мечтала. Она хорошо её представляла: волосики с колечками и завитушками на лбу, как у мамы. Глаза синие, как у мамы. Говорит Полинка тихо и вежливо, как мама. Катя рассказывала разные истории сначала себе, потом девочкам по комнате. И все знали, как встретятся Катя и Полинка, как хорошо и дружно заживут.

— А меня к себе возьмёте? — попросила однажды худенькая глазастая Настенька. — Я буду помогать вам готовить обед, стирать бельё. Я всегда помогала маме.

— Конечно, возьмём! — смеялась счастливая Катя. — Мы будем жить большой семьёй.

— Мария Даниловна, а у Кати есть сестрёнка, — сказала как- то Таня. — Можно её в наш дом взять?

У воспитательницы похолодело внутри. Она знала о Полинке, вела долгую официальную переписку, искала сестру Кати — Полину Сергеевну Лещёву. Наконец, ей ответили, что девочка в возрасте одного года по дороге из Ленинграда умерла от истощения. Могла ли Мария Даниловна сказать это Кате? Кате, которая только ожила, вернулась в детство. Кате, живущей мыслями о Полинке? В это верили Настенька, Таня и другие девочки. Правды говорить было пока нельзя.

— Поищем обязательно, — пообещала Мария Даниловна. — Война кончится, найдётся Полинка.

Сегодня у Кати счастливый день: пришло письмо от папы.

Потом в детдом приехал офицер. Грудь офицера увешана орденами и медалями. Он стоял в дверях класса, опираясь на костыли.

— Не говорите, — шептал побледневший майор, — я сам её узнаю.

Катин папа смотрел на притихших ребят, всматривался в лица девочек. Катя молчала. Она боялась дышать. Может быть, это не её пала? У папы Серёжи не было костылей. У папы Серёжи были всегда смеющиеся глаза!

— Катя... Лещёва... — в отчаянии вымолвил офицер.

— Я — Лещёва! — не выдерживает Катя.

Потом было расставание с детьми, с воспитателями, с домом. Ребята и взрослые высыпали на крыльцо, молча смотрели вслед уходящим. Катя шла рядом с папой, держа за руку счастливую Настеньку.

Майор, тяжело опираясь на костыли, остановился, повернулся к детдомовцам, подбодряюще махнул наполовину пустым рукавом гимнастёрки.

— Ребята, — предложила Мария Даниловна, — давайте хором крикнем: «Счастливого пути! Будьте счастливы!»

— Счастливого пути! Будьте счастливы! Счастливого пути, пути, пути... — покатились эхом в бору прощальные слова напутствия.

А вот и последняя запись, сделанная в конце мая 1945 года:

— Сорванцы! — заулыбалась Мария Даниловна, припомнив трёх приятелей. — Никто не замечал, а они готовились к побегу. С обеда прихватывали из столовой куски хлеба. В сарайчике под потолком была приступочка. Там и сушили ломтики. Сухари складывали в мешок. Мешок держали на чердаке. Бежать решили в начале июля.

— В самый раз! — говорил самый старший из них, Афанасий. — На юге вишня, знаешь, какая сладкая!? Во поедим! — показал Афанасий одной рукой выше головы, другой поглаживая живот. — Фруктов там видимо-невидимо. Ходи и рви. И так валяются. И никто ничего не говорит, ешь сколько хочешь!

— А море на юге далеко? — спрашивал самый маленький из ребят — Стёпка. — Страсть как охота купнуться! Школьная техничка говорила, что там кругом море.

— Дурак ты, Стёпка! Не кругом, а с одного бока. Географию не учил, ничего не знаешь! — пояснил Колька. — Зато море синее. Возьмёшь воды в ладонь, а она синяя-пресиняя, как у тёти Вари синька, в которой бельё полощут.

— А сам не посинеешь? — испугался Стёпка.

— Может, и посинеешь, если в воде долго полоскаться.

Июльская рань была свежа и туманна. С территории дома выбрались через лазейку, отодвинув доски в заборе. На траве было столько росы, что штаны мигом промокли до колен.

Около перрона пыхтел и отдувался паровоз. Ребята попробовали войти в вагон, но строгая проводница не впустила. Она сразу заприметила безбилетников. Неожиданно из последнего вагона выскочила молодая проводница и побежала к вокзалу.

— Айда! — приказал Афанасий. Ребята мигом забрались в вагон, уселись на дощатой лавке. Паровоз, дав протяжный гудок, дёрнулся слегка вагонами и покатил. Пассажиры устраивались поудобнее. Те, что сидели у окна, облокачивались на столики, дремали, положив головы на руки. Другие откидывались к стенке, закрывали глаза. Было рано, всем хотелось спать. А до Москвы ехать целый день. Афанасий наклонился к Стёпке и Кольке и тихо приказал:

— Залягаем.

— Куда?

— Куд-куда! Видишь наверху, под потолком? Туда и полезем.

Багажные полки были пустые. На них никто ничего не ставил, так как полки сообщались. Можно свободно переползать из одного отсека в другой. Пацаны мигом влезли, подложили под головы пальтишки, растянулись на пыльных полках. Заснули быстро, спали долго. Очнулись от страшной духоты. В вагоне, как говорят, яблоку некуда упасть. Люди плотно сидели на скамейках, на чемоданах, на мешках. Вылезать из своего убежища ребята побоялись. Со лба, с носа, со щёк стекал пот. Мальчики рукавами рубах вытирали лицо, размазывая грязь.

— Ну и чума-рожа ты! — рассмеялся Стёпка, глядя на Кольку.

— А ты думаешь, что только из умывалки? — Колька вытащил из кармана осколок зеркальца, посмотрелся сам, дал приятелям.

— У! — только и сказал Афанасий.

— Ладно, — махнул рукой Колька. — К морю приедем, не такими ещё чёрными будем. Отмоемся. До юга знаешь ещё сколько?

Но тут поезд неожиданно остановился, в вагон вошли двое мужчин.

— Просим предъявить документы и пропуска.

— «Шуба», — сказал не раз бегавший из детдома Афанасий. — Это вам не проводничка!

Ребята шмыгнули под промасленный брезент, что лежал в соседнем отсеке. Под ним было ещё жарче.

— Ничего, привыкайте, — прошептал Афанасий. — На юге всегда так.

— А может быть, не стоит? — заскулил Стёпка. — У нас на Волге так хорошо.

— Цыц! Тихо, а не то... — Когда Афанасий высунул голову из-под брезента и глянул сверху на пассажиров, проверяющих уже не было.

— Москва! — перекрывая разговорный гул в вагоне, сказал чей-то громкий голос. — Столица-матушка, Москва!

— Наш вокзал называется Ленинградский, — прочитал Колька.

— А нам нужно на Курский! — буркнул Афанасий.

Подошли к дяденьке.

— Вы не знаете, как на Курский вокзал пройти?

— Не знаю, сам приезжий. А вы спросите у милиционера. Он точно знает.

— Подошли, спросили, — рассказывал потом Стёпка. — Милиционер посмотрел на нас, козырнул и ответил: — Прибыли, значит? Пойдёмте, провожу! Вам одним не добраться. И проводил! — смеялся Стёпка, — в детскую комнату милиции. О нас там уже всё знали, поджидали с поезда.

— Ты — Афанасий, тебе тринадцать лет, — сказал дяденька. — Ты — Николай, тебе двенадцать. А ты — Стёпка, тебе десять.

— А вы откуда знаете? — удивился Стёпка.

— Из вашего города звонили.

— Так быстро? — снова удивился Стёпка. — А мы долго ехали.

— Передали, что на юг отправились.

— А мы никому не говорили, что на юг!

— Теперь ребята бегут не на фронт, а на юг, — пояснил дяденька в синей милицейской форме. — Эх ты, Коля-Николай! Сиди дома, не гуляй!