Старые дневники и пожелтевшие фотографии - Страница 15

Двухэтажное кирпичное здание старого помещичьего дома было всё избито пулями и осколками от снарядов. Огромные окна либо заколочены, либо заложены мешками с песком.

— Здесь и будем жить, — сказала директор детского дома Агриппина Фёдоровна. — Ну, девушки, засучивайте рукава и за дело!

— Начинать-то с чего? — растерялась молодая повариха Лена.

— С чего, с чего! Известно с чего, со щей! — заворчал дядя Федя. — Иди на кухню, вари, а мы тут пошуруем. — Опираясь на костыль и прихрамывая, дядя Федя направился к главному строению. Через несколько минут послышался грохот. Из разбитых окон стали вылетать кирпичи. Невесть откуда появившиеся местные босоногие мальчишки помогали дяде Феде. На другой день дом глядел на Волгу широкими прямоугольными проёмами. Потом починили старые рамы, кое-где вставили новые, застеклили окна. Несколько дней выгребали из комнат мусор, скребли и мели полы.

— Ну и насвинячили! Кичатся арийской светлостью. А на деле — породистые хряки, эти фашисты! — от возмущения молодая учительница не находила слов.

— Мария, успокойся, — цыкал на неё дядя Федя, — главное, вышвырнули фрицев. А дом вычистим, починим, всё будет как положено. Ребятишки приедут, помогут.

Через несколько дней Агриппину вызвали в райком. Вернулась она взволнованная, собрала всех работников детского дома:

— Едет первая группа детей. Дети к нам поступят особенные: из освобождённых городов и сёл, из партизанских краёв, испытавшие ад бомбёжек, видавшие смерть близких. Одним словом, — дети войны. Прошу вас, будьте внимательны и чутки, по мере сил постарайтесь заменить им родных. — В заключение Агриппина сказала: — Дядя Федя, получай транспорт. Соседний колхоз выделил нам быка, звать Захаром. Ещё обещали дать трёх коров. Лошадей пока нет. Одним словом, принимай хозяйство.

— Ну, Захарушка, у тебя сегодня работа — пахать. Будем зарывать воронку от фугаски, — сказал быку заведующий хозяйством Фёдор Иванович, дядя Федя.

Вася и Яша, самые старшие из прибывших ребят, помогали дяде Феде. Лопат не было. Землю ковыряли кто палкой, кто доской. Настенька Иванова брала комья земли руками, бросала в траншею. Делала она это с каким-то ожесточением. Вдруг Настенька побледнела и стала медленно оседать на землю.

Из широко раскрытых глаз девочки беззвучно потекли крупные слёзы. Лежала она тихая-тихая, раскинув тоненькие ручки. Подбежавший Яша увидел на руке у Настеньки фашистское клеймо — выжженные калёным железом цифры.

— Мария Даниловна, Насте плохо! — закричал Яша.

Василий, перепрыгивая через траншеи, опоясывающие детский дом, мчался за медсестрой.

— Что ты, Настенька? — шептала Мария Даниловна, прижимая к себе девочку. — Что ты, милая? — она гладила её мягкие белокурые волоски. Катя Лещёва протянула Насте голубой колокольчик и опустилась перед ней на колени: — На, Настенька, возьми. Послушай, как он звенит!

Мария Даниловна знала историю Насти Ивановой. Когда фашисты расстреливали заложников, Настина мама, стоявшая вместе с другими на краю ямы, заслонила собой дочь. Убитых зарыть не успели. Настенька чудом уцелела.

Вокруг Марии Даниловны и Насти сгрудились ребята. Яша тихо сказал: — А сапёры лопаты принесли. Целых десять штук. — Голос Яши делался всё громче, мальчишечье лицо стало взрослым. И Мария Даниловна представила, как этот тринадцатилетний мальчуган с такими же сверстниками, как он, взрывал мосты, эшелоны. — Мы зароем все траншеи и все ямы от бомб и снарядов вокруг нашего дома, посадим цветы! — голос подростка походил на голос взрослого мужественного человека. — Правда, ребята?

— Берёзки посадим! — выкрикнул кто-то из малышей.

— А вишни можно? — спросила тихо Настенька.

— И вишни! И сливы! И яблони! — наперебой заговорили ребята. Когда прибежала медсестра, Настя вместе с Катей Лещёвой помогала тёте Лене на кухне готовить обед.

Фотографии Кати в архиве у Марии Даниловны не было, но глазастую голубоглазую девочку она вдруг увидела так ясно, словно это было вчера. Сколько слёз пролили воспитатели, глядя на детей из блокадного Ленинграда. Их привозили по одному и группами. Дети были особенными. Они не смеялись, не кричали, не бегали. Ребята не жили — существовали: пили, ели, выполняли работу по дому, молча готовили уроки. Они ничего не рассказывали, не вспоминали. Особенно страшили их ночи. Услышав гул летящего самолёта, они бросались к взрослым, цеплялись за них. Они вообще боялись громкого стука. Почти два-три года понадобилось, чтобы рано повзрослевшие дети стали снова детьми, научились смеяться, играть. И всё равно это были необычные дети, не по летам сдержанные, полные недетских забот. Дети чувствительные и отзывчивые, — вспоминала старая воспитательница. — Вот и Катя Лещёва. Почти год проболела девочка после того, как её вывезли из Ленинграда. Из дошкольного детского дома Катя попала в детский дом на Волге. — И Мария Ивановна углубилась в свои записи.

— Мама, — звала Катя. Но мама не отвечала. Катя с трудом выбралась из-под одеяла, покачиваясь, подошла к кровати. Мама лежала, не двигаясь, — спала. Рядом с мамой копошилась маленькая сестрёнка Полинка. Раньше Полинка плакала. Ревака задавала такого, что было слышно с улицы. Катя стала забывать, как плачет Полинка. Живот у Полинки вздулся, пелёнки позеленели. Это Катя видела, когда мама перепеленовывала Полинку.

— Мам, а почему такие простынки?

— От голода. От голода всегда расстраивается кишечник, — шёпотом отвечала мама.

— Мам, — позвала Катя, — Полинка посинела, ей холодно. — Мама не отвечала. Катя прикоснулась к маминой щеке, щека была холодной.

— Мама, — закричала Катя, — ты тоже холодная?

— Здесь живы? — услышала Катя тихий женский голос.

— Живы, только мама холодная, а Полинка синяя.

Женщина вытащила Полинку из-под скрюченной маминой руки, потуже завернула в одеяло. — Тебя как звать?

— Катя. Катя Лещёва.

— Одевайся, Катя, пошли.

— Я одета, а мама?

— За ней приедет машина. Её привезут, девочка.

Катя лежала с широко открытыми глазами. Теперь она понимала, что маму увезли не в больницу, а на Пискарёвское кладбище. Она умерла. На кладбище увозили всех, кто умер в городе от голода и болезней. А где теперь Полинка? Катю увозили из Ленинграда без Полинки. Сначала они ехали на машине. Кругом свистело, гудело, взрывалось. Потом Катя с ребятами ехала поездом, потом снова на машине.

Когда Катю спрашивали, как её зовут, где она жила, кто её родители, Катя отвечала без запинки. Катя хорошо всё знала. Папа всегда боялся, что Катя заблудится в большом городе, и заставлял повторять:

— Где ты, девочка, живёшь? — спрашивал он дочку.

— Город Ленинград, улица Прядильная, дом двадцать, квартира пятьдесят.

— А как звать тебя?

— Катя. Екатерина Сергеевна Лещёва.

— А как звать папу, маму?

— Папу звать Серёжей, маму Леной, — отвечала без запинки Катя.

Это Катя хорошо заучила, на всю жизнь. А вот Полинка? Она же маленькая? Она же не знает, как звать папу, маму, Катю?

Теперь Катя живёт с ребятами в детдоме. Но как хочется к маме!

— У мамы была такая холодная щека, — думает Катя. — Почему я не поцеловала маму? — Катя хочет заплакать и не может. Другие девочки по ночам плачут, а Катя не может.

— Сколько же лет Полинке? — размышляла Катя. — Когда умерла мама, мне было шесть, а Полинке один год. Я старше её на пять лет. Сейчас мне восемь. Значит, Полинка уже бегает, говорит? — удивилась вдруг Катя своему открытию. — Где- то живёт Полинка и не знает, что на свете есть Катя, её старшая сестра. — Слёзы, подступившие к горлу, не пролились, ушли. Катя уснула.

Ей снился удивительный сон. Перед ней большое поле, всё в белых крупных ромашках. Катя осторожно ступает между тоненькими цветочными стебельками. Глазастые ромашки разбегаются перед Катей. И вдруг, оттолкнувшись от земли, Катя взлетает и плывёт над ромашковым полем. А над ней, держась за ниточку красного надувного шарика, летит Полинка. Полинка в зелёном горошковом платье, румяная, улыбающаяся. Длинные тоненькие косички, такие, как у Настеньки, наполовину расплелись с концов, рассыпались по плечам полукольцами. Катя плывёт, плавно поводя руками в воздухе, навстречу горящему солнцу.