Старые дневники и пожелтевшие фотографии - Страница 10

Однажды мама предложила заготовлять торф. Болота за городом совсем рядом. Вооружившись лопатами, шагаем к болоту.

Старые торфяные карьеры разделены глубокими канавами с водой. Коричневые бока канав сплошь из торфа. Надрезаем узкие полоски, вынимаем, раскладываем на солнце. Лето выдалось жаркое. Торф сохнет быстро.

Несколько дней Феди Соколова нет в школе. С ребятами нашего класса он не дружит. У него приятели те, кто постарше.

— Всё равно надо к Феде зайти, — сказала Таня.

На другой день она влетела в класс и на одном дыхании выпалила:

— Соколов сильно заболел. Он теперь без глаз. Ковырялся в гранате, она и взорвалась. И руки у Феди оторваны.

— Предупреждал же нас «Раз-два», чтобы не трогали военное оружие, а в школу сообщали.

— Предупреждал.

— А кто вчера во дворе по патронам булыжником бил?

— То пули, а не гранаты, — вымолвил один из одноклассников.

— И пуля прострелит будь здоров! — загалдели ребята. — Но как же теперь Федя?

Мы всем классом пошли в больницу, но нас не впустили. Как же жить человеку без глаз и без рук? Этого никто не представлял.

Наступил самый торжественный день в моей жизни. Меня и моих товарищей по классу принимают в пионеры. Мы выучили слова клятвы, подготовили галстуки из красного ситца, блестящие пионерские значки. На значках изображена поленница дров с языками пламени. Мне кажется, что уже чувствую на груди у себя горячий, пылающий костёр значка, который надёжно скрепит углы красного пионерского галстука. Я волнуюсь: вдруг запнусь?! Не произнесу слов клятвы? Я хорошо выучила. От волнения делаюсь ярче пионерского знамени. На меня смотрят военные. Прием в пионеры проходит в зале подшефного госпиталя, который на Ленинградском шоссе. Собираюсь с духом и, чеканя каждое слово, произношу нужные слова.

Ребята нашего класса — частые здесь гости. Особенно я. Моя мама работает тут сестрой-хозяйкой. В проходной меня знают и пропускают как сотрудницу.

Снова наступила весна. Быстро тает снег. Учась во вторую смену, пытаюсь проскочить улицами, пока не пригрело солнце. Но с каждым днём солнце начинает светить всё раньше и ярче, поэтому прихожу с мокрыми ногами. Калоши, что были сделаны на фабриках до войны, изношены. На производствах делают снаряды и прочую военную технику. Вся наша страна живёт под лозунгом: «Всё для фронта! Всё для победы!» Мама ставит набухшие валенки на печку. Я надеваю больничные тапочки.

В госпитале мы пишем раненым письма, старательно выводя буквы. Буквы у меня так и остались круглыми, широкими из-за тетрадей, сшитых из газет. Когда я появляюсь в палате, раненые начинают улыбаться и обязательно кто-нибудь скажет: «Пришла веселая переменка! Спой, девчушка». И я начинаю: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой, выходила на берег Катюша, на высокий на берег крутой. Выходила, песню заводила...» Но сегодня петь не хочется. В коридоре на носилках лежит молодой десантник.

— Почему ему лицо простыней закрыли? — спрашиваю я санитарку.

— Умер, дочка, — отвечает тётя Нюра.

— У вас и умер?

— Ты думаешь, только на фронте погибают? Умирают и в госпиталях. Там ещё один на ладан дышит.

Мне необходимо взглянуть, как «дышат на ладан». Я тихонько пробираюсь в одиночную палату. Под тонким одеялом лежит человек. Но почему он такой короткий? Входит тётя Нюра.

— А где ноги?

— Оперировали. Гангрена, — санитарка поправляет мокрую тряпку, что лежит на лбу раненого. Раненый стонет, мечется.

— Ему больно? Я посижу тут?

— Посиди, дочка, посиди. Вот марлица. Намочи её, как высохнет.

Сохнет марля быстро. Раненый очень горячий.

Теперь почти каждый день до начала занятий пропадаю в госпитале. Сижу возле раненого, помогаю кормить. В последние дни дяде Саше стало чуть лучше. Он даже иногда стал слабо улыбаться. Потом приехала жена дяди Саши — Анастасия, краснощёкая, чем-то похожая на Зинкину маму. Анастасия плакала в коридоре, била себя в грудь и причитала: «Ах, горе, горе, горе, горе! Зачем мне такой мужик нужен? Что безногому в деревне делать? А-а-а». Но когда главврач предложила Анастасии подписать бумагу об отказе, о согласии отправить мужа в дом инвалидов Отечественной войны, она разбушевалась.

Анастасия ворвалась в палату, завернула дядю Сашу в одеяло и, как ребёнка, понесла. Её еле уговорили повременить, еле успокоили. Через месяц дядя Саша с Анастасией уехали домой.

— Вот и хорошо, что поехали, — вздыхала тётя Нюра, вытирая слёзы. Мне же грустно и печально, будто я потеряла близкого человека.

Мне очень хочется учиться в музыкальной школе. Моя новая подружка Ира играет на рояле. Живет Ирка с мачехой в белом каменном одноэтажном доме. Иркин отец на фронте. Она, как и мы, всегда голодная. Но с нами ей веселее. Мама её, Софья Леопольдовна, всегда где-то пропадает.

— С вами хорошо, — говорит Ирина, — вы хозяйственные. А мы с мамой Соней неприспособленные. Мёрзнем, голодаем. Нам по папиному аттестату ещё кое-что дают. А то бы совсем с голоду умерли. Моя мама Соня разве догадалась бы торф на болоте сушить или огород в переулке делать?

Мы часто бываем у Ирки, слушаем, как она играет на рояле. Мне тоже хочется научиться. Я часто просыпаюсь оттого, что в голове у меня играет симфонический оркестр. Может быть, радио? Но радио выключено, молчит. Или вот какая-нибудь хорошая мелодия привяжется или приснится. Если бы я могла записать! Но я не знаю нотной грамоты. Наш учитель пения Яков Осипович, по прозвищу «Доремифасоль», раньше был известным музыкантом. У него жена и дети погибли во время бомбёжки. На уроке музыки учитель играет на скрипке. А когда он играет, то забывает о нас. Мы молча сидим и слушаем. И не знаем нотной грамоты.

В другом районе нашего города, за Волгой, есть музыкальная школа. Однажды, никому ничего не сказав, иду в эту школу, поднимаюсь по скрипучим деревянным ступеням. Вдоль коридора — классы. Здесь поёт скрипка, там слышна игра на рояле. Я робею. У меня даже нет записки от мамы! А без записки — страшно.

— Ты опоздала? — спрашивает меня маленькая женщина в чёрном платье с белой кружевной манишкой. — Ты у кого учишься?

— У Ксении Ивановны.

— У Ксении Ивановны? — переспрашивает удивлённая женщина в чёрном. — У нас нет Ксении Ивановны!

От робости я не решаюсь объяснить, что Ксения Ивановна наша учительница.

— Ты на каком инструменте играешь? — Я молчу. — У тебя дома есть рояль, скрипка? —продолжает допытываться женщина. — Кто у тебя играет? Бабушка, мама?

Никто у меня дома не играет. У меня нет ни рояля, ни скрипки, у нас только две железные кровати, а вместо стола — деревянная тумба, на которой лежит перевернутое оцинкованное четырёхугольной формы корыто. Чтобы не было видно медных кранов, корыто покрыли простынёй. А сейчас и корыта нет. Мама его недавно выменяла на конину. Женщина продолжает спрашивать. Мне непонятно, для чего она говорит о каких-то безлошадных крестьянах, которые хотят сесть на скакуна? При чём тут лошади и скакуны? Я молча ухожу из музыкальной школы.

«Вот кончится война, возьму от мамы записку, наберусь храбрости, приду и поступлю! — думаю я дорогой. — А пока буду учиться у Ирки».

В марте несколько дней у нас жила тётенька из-под Бежецка. Приехала она на машине и выгрузила в нашу кухню несколько мешков с луком. Днем луковая тётя продавала на базаре лук, а вечером возвращалась. И нам тётя дала немного лука. Жареный лук — это очень вкусно. Целая сковорода жаренного на масле лука!